— Экономический кризис оказался тяжелым с социальной точки зрения: население беднеет, основной настрой людей — апатия. Ухудшение атмосферы в обществе как-то повлияло на уровень преступности в России?
— Криминологическая ситуация в стране действительно меняется, но увидеть внятные маркеры этих изменений очень сложно. Дело в том, что российская правоохранительная статистика устроена таким образом, что она полностью манипулируема. Наши коллеги делали очень удачное исследование, которое показало, что главным предиктором уровня преступности и уровня раскрываемости является давность смены руководителя правоохранительных органов в субъекте Федерации.
Пришел новый руководитель — поднял преступность, уронил раскрываемость и объяснил это тем, что на самом деле так было еще до него. А потом для успешной отчетности ему достаточно чуть поднимать раскрываемость и ронять преступность, пока эти кривые не сойдутся.
— Подобная практика наблюдается более или менее в любом регионе?
— Не только в регионах — есть и централизованные манипуляции. Можно увидеть быстрый рост или снижение числа преступлений по тем направлениям, по которым есть политический заказ. Например, мы слышим риторику правоохранительных органов об активной борьбе с педофилией, и вдруг количество преступлений по этой статье взлетает. Значит ли это, что у нас раньше не было насилия над детьми? Нет, просто изменилась политика регистрации и квалификации таких преступлений.
Многие криминологически важные характеристики, на основе которых происходит квалификация преступлений, описаны в профильных указаниях Генпрокуратуры очень своеобразно и регулярно пересматриваются, что делает показатели преступности слабо сравнимыми от года к году. Например, если в регионе идет кампания по снижению числа сексуальных преступлений, то вместо изнасилования могут быть зафиксированы телесные повреждения. Здесь главную роль играют легальные ограничения, сложившаяся практика и конкретные интересы властей.
— Манипуляции со статистикой — это следствие пресловутой «палочной системы»?
— Да, в России криминальная статистика становится инструментом управления полицией. Конечно, некоторые статистические данные используются для оценки работы полиции во всех крупных странах, но у нас учитываются слишком многие показатели, причем значительная часть — косвенно или неформально. Соответственно, у низовых руководителей есть мощная мотивация манипулировать данными. Поэтому, когда мы видим скачок в числе преступлений, мы не можем точно сказать: это просто смена приказа или же действительно в регионе что-то происходит.
Наша статистика тотально ненадежна, и это очень большая проблема.
— В прошлом году число выявленных МВД взяток в особо крупном размере выросло в 2,5 раза, а средний размер взятки с 2014 года увеличился в 6 раз. Это официальные данные. Здесь тоже прослеживается политический заказ?
— Это реальное изменение политики МВД, причем скорее позитивное. Коррупционные преступления — это преступления с высокой латентностью: как правило, ни один из участников не заинтересован в том, чтобы факт дачи взятки стал публичным, так как коррупционное взаимодействие обычно является взаимовыгодным.
Предпоследняя антикоррупционная кампания была сосредоточена на учителях, врачах и преподавателях — люди получали судимость за сбор 2 тысяч рублей в детском саду. 3—4 года назад этот факт стал публичным, и правоохранительные органы переориентировались на работу с более серьезными преступлениями.
Как именно они это сделали — мы пока не знаем, но то, что, по статистике, стал увеличиваться средний объем взятки, — это очень хороший знак. Правда, нужно помнить, что об изменении криминальной реальности нам это ничего не говорит: 90% взяток всегда остаются невидимыми в любом государстве.
— Общий рост уровня преступности тоже фиксируется властями. Глава МВД Владимир Колокольцев прошлой весной говорил, что этот процесс «носит объективный характер и связан с социально-экономическим фактором».
— Что это означает в переводе с бюрократического на русский? Ребята, у нас ухудшается экономическая обстановка, будет рост преступности — дайте денег. Одновременно это команда всем нижестоящим структурам: можно немного поднять уровень преступности по тем показателям, которые можно свести к экономике: рост краж например. Насколько я знаю, еще до заявления Колокольцева был послан неформальный сигнал о том, что некоторый рост может быть. Руководитель субъекта говорит об этом своим подчиненным, и те преступления, которые иначе просто не стали бы регистрировать, быстро начинают попадать в статистику.
— Формально расходы бюджета на органы внутренних дел сегодня находятся на минимуме за последние 6 лет. Денег действительно стало меньше?
— Это падение объясняется очень легко. Часть расходных обязательств просто перераспределили по другим статьям и сняли с баланса «Росгвардию» — это 300 тысяч сотрудников, причем более дорогих, чем полицейские: у них военная техника, казарменное положение, более высокие зарплаты. Так что значительного сокращения расходов точно не было, насколько я могу судить, оно составило меньше 10%.
— В начале разговора вы сказали, что, несмотря на отсутствие достоверной статистики, все же видите изменения в криминологической ситуации. Как в этих условиях можно что-то исследовать?
— Бывают ситуации, когда мы видим общий тренд, но не можем его измерить. Есть различные «прокси», с которыми можно работать в социологии преступности. Один из них — это количество ломбардов, мест, где скупают бывшую в употреблении технику, и тому подобных заведений, которые на жаргоне называются «скупками». Эксперты говорят о постоянном падении этого показателя. Это общемировой тренд: уходят квартирные и карманные кражи.
Если 25 лет назад из обычной квартиры можно было вынести золото, деньги, телевизор и другую технику, а потом продать ее по стоимости, сравнимой с номинальной, то сегодня в квартире можно найти в лучшем случае плазму и один ноутбук.
Все деньги — на карточках, планшеты и телефоны хозяева берут с собой, а бытовая техника либо слишком габаритная, либо ее просто невозможно продать на рынке вторичной техники (за последние годы он упал в разы). То есть сегодня получить 10 тысяч рублей с такой кражи — это уже неплохо.
Второй большой тренд — падение уличной преступности. По мнению большинства криминологов, за это мы должны быть благодарны компьютерным играм. Подростковые банды, которые в начале 1990-х годов искали на улице, чем себя занять, сейчас режутся в условные «танчики».
И есть, наконец, краткосрочные тенденции, связанные, например, с экономическим кризисом. Здесь можно опираться на такие показатели, как количество жалоб в школах. Недавно было исследование сотрудников управлений по делам несовершеннолетних, которое показало сильный рост количества профилактических бесед в прошлом году.
Финансовое положение людей ухудшилось, карманных денег у детей стало меньше, и школьники начали забирать какие-то деньги друг у друга.
Это точечные истории, которые что-то нам показывают, но в остальном мы фактически лишены возможности пользоваться таким мощнейшим инструментарием, как официальная криминальная статистика.
— Можно ведь и опрашивать самих людей? Похоже, что среди населения никакой паники нет: рост преступности находится в самом конце рейтинга страхов россиян.
— Это совершенно нормально. Есть две формы измерения общественного мнения. Одна предполагает, что вы говорите с людьми о субъективных факторах: опасениях, страхах и так далее. В 1990-х преступность в таких опросах всегда была в лидерах, в этом плане восприятие людей очень сильно изменилось. Это позитивная новость: люди не боятся, и это правильно: криминальные риски в России сейчас не очень велики. Такие опросы — это важный, но грубый инструмент, который показывает большие скачки.
Второй инструмент более точный, но гораздо более дорогой — это виктимизационный опрос. Респонденты в нем — жертвы различных преступлений. Так мы можем узнать гораздо больше: обращался ли человек в полицию, как она сработала и прочее. Для исследователей проблема здесь состоит в том, что уровень преступности в России сегодня маленький, необходимо опрашивать очень много людей. По наиболее радикальным оценкам, жертвами тех или иных преступлений становится более 10% населения в год, но лично я бы говорил скорее про 5%. В полицию по самым разным поводам обращается около 22 млн человек в год, из них преступление признается в 2 млн случаев, а реально существует, но не признается полицией еще в 1—2 млн случаев. А в половине случаев потерпевший просто не обращается в полицию.
— Несмотря на низкий уровень преступности, можно ли назвать современную Россию обществом с высоким уровнем насилия — например по критериям международных индексов?
— Работа с международными индексами требует очень большой аккуратности. В Германии, где, как считается, Уголовный кодекс более или менее сопоставим с нашим, преступность на душу населения выше в 2—2,5 раза. То есть преступлений у нас регистрируют сильно меньше. В Швеции преступность выше в 7 раз — потому, что они считают преступлениями много вещей, которые у нас относятся к административным правонарушениям. Поэтому обычно страны сравнивают по отдельным категориям преступлений.
Про серьезное насилие мы можем говорить: количество всех криминальных смертей считается по миру довольно неплохо. В рейтинге, который был составлен до наших расчетов, Россия была в хорошей компании: среди стран Восточной Европы, в первых 60 странах мира. Когда мы добавили к убийствам такие статьи, как тяжкие телесные повреждения и изнасилование, повлекшие смерть, — мы опустились в нижний квартиль рядом с не очень благополучной Латинской Америкой и Африкой. И это как раз более объективный результат.
Тут важно понимать, что разные преступления характерны для разных культурных сред. В нашем случае важную роль играет северная модель потребления алкоголя, характерная также для таких стран, как Финляндия и Швеция. Это преобладание крепких напитков и редкое потребление алкоголя. Средний немец выпивает равномерно в течение недели, а у нас наблюдается пиковое потребление — микрозапои на 2 дня раз в неделю. Кроме того, существует большая неравномерность по стратификационной пирамиде: есть большие группы очень сильно пьющих людей. По самым радикальным оценкам, 15% населения выпивает в России 85% алкоголя. Большое количество сильно пьющих и создает в этой среде высокий уровень криминального насилия — если мы посмотрим на жертв таких преступлений, то это в основном underclass (низшие классы). И второй фактор, который располагает к тяжким насильственным преступлением, — это довольно высокий уровень социального неравенства в России.
— Такая концентрация преступности в низших слоях общества затрудняет социологические измерения?
— Да, все хорошие опросные компании вывешивают дисклеймер: опросная технология не позволяет вступить в контакт с нижними 5% и верхними 5% населения (по доходам, образованию и так далее). Криминальная активность сильнее всего в нижней группе, но для исследователя они недоступны в принципе: одна половина живет непонятно где, а другая половина просто не будет вам отвечать.
— Часто говорят о низком уровне доверия населения к правоохранительным органам. Как и за счет чего происходит формирование образа полицейского у среднего россиянина?
— Доверие или недоверие возникает там, где есть опыт контакта. В России полиция не заточена на контакт с обычными гражданами, она работает с небольшой маргинальной долей населения. И это глубоко взаимное чувство: «нормальный» гражданин тоже не стремится идти в полицию. Поэтому средний человек представляет полицейских по кино и медийному шуму.
Если кто-нибудь запустит сериал, сравнимый по популярности с «Улицей разбитых фонарей», — это повлияет на репутацию полиции в 10 раз сильнее, чем все усилия МВД.
А эксцесс с Евсюковым запустил в обществе волну истерии, и доверие к органам резко упало. От полиции эти вещи слабо зависят, поэтому такие рейтинги непригодны для выстраивания какой-то политики.
— Но опыта взаимодействия с полицией ведь нет как раз из-за того, что многие жертвы преступлений просто предпочитают не связываться с органами?
— Да, есть искусственная латентность, когда полицейские отказываются брать заявление, а есть естественная, когда жертвы сами не обращаются в полицию. В России естественная латентность — одна из самых высоких в Восточной Европе. Существенная часть людей, например, не будет обращаться в полицию из-за преступлений имущественного характера (например, украли кошелек). И наоборот, очень хорошая статистика по обращениям из-за угонов, но не из-за эффективности, а потому, что без документа из полиции никто не заплатит вам страховку.
Но в целом, если нет чего-то очевидного, вроде ножевого ранения, то в полиции с жертвами из маргинальных слоев предпочитают не работать. Попробуйте провести эксперимент: прийти в отделение в галстуке и в пиджаке и подать заявление о грабеже, а потом повторить эту процедуру в одежде, в которой вы ездите на дачу. Я пробовал: в одном случае заявление приняли практически сразу, в другом — мне пришлось очень долго добиваться своего.
В принципе эта проблема характерна для всех полиций на определенном этапе развития: до 1940—1950-х годов американская полиция работала точно так же, как российская сейчас. Вопрос в том, что мы отстаем от мира на 50 лет. Наша полиция не берет заявления от бедных, плохо пахнущих людей, предпочитает преследовать их и делает все, чтобы эти 3—5% маргиналов не выплескивались в мир «приличных» людей. Во времена Болотной я слышал такие жалобы милиционеров: «Мы же работали по высшему классу, так аккуратно и вежливо, а они обижаются, пишут про нас гадости». Граждане и полицейские пытались друг друга понять, но это только усилило разрыв:
сегодня «нормальный» человек в полицию не идет, бедный тоже не идет, идет разве что условная «бабушка» или человек в самой критической ситуации.
— В чем, по-вашему, первопричина этих проблем?
— Все это следствия абсолютно неадекватной системы управления. Российская полиция по своему устройству очень похожа на армию. Но любая современная армия сама ставит себе задачи, у нее нет внешнего потребителя, кроме политического руководства. Кроме того, она очень редко участвует в реальных боевых действиях, в основном занимаясь боевой подготовкой, то есть выполняя абсолютно однотипные задачи.
В чем принципиальное отличие полиции? Основная задача этого органа — взаимодействие с людьми, которые в чем-то заинтересованы. Полиция работает в разных условиях: задачи отделений в сельском поселении и в большом городе очень сильно различаются. Но, несмотря на гигантскую разницу в функциях, полиция чуть ли не больше похожа на армию, чем сама армия. Во-первых, полиция больше по размеру. Во-вторых, она централизована и выстроена строго по вертикали. В-третьих, и в некотором смысле это самое страшное, она управляется как огромное количество однородных юнитов.
В подчинении у главы МВД находится чуть меньше 80 управлений по субъектам плюс 10 управлений на транспорте — это без малого сотня однородных единиц, в каждой из которых нужно помнить по крайней мере трех начальников. Это за пределами когнитивных возможностей человека. Отсюда рождение через бюрократию формальной отчетности — «палок». Мы можем только собрать общую статистику и всех по ней отрейтинговать. Отсюда и избыточная численность полицейских, которые примерно половину своего времени тратят на бессмысленный бумагооборот.
— В большинстве развитых стран эту проблему избыточной бюрократии решают через децентрализацию органов?
— Россия — практически единственный пример крупной страны с централизованной полицией. В США полиция децентрализована, в Германии и Испании — тоже, в Индии преимущественно децентрализована. Относительно централизована полиция во Франции, но эта страна меньше России по населению почти в 2,5 раза и сильно меньше по площади. Из Парижа вы доберетесь до любой точки Франции за один рабочий день, а в России вам может понадобиться длительный авиаперелет и еще 2 дня на машине.
Конечно, и американская система, где действует около 3000 местных полиций, сегодня далека от идеала. Но есть ощущение, что вместо того, чтобы снижать разрыв и приближаться к одинаковому закону для всех, мы, благодаря неэффективному управлению, двигаемся куда-то в сторону полиции штата Алабама 1920-х годов. Так что через реформу управления российской полиции пройти несомненно придется, иначе однажды она просто перестанет работать.
Социолог Кирилл Титаев
https://www.novayagazeta.ru/articles/2017/02/07/
Post Views: 234
Георгий Вайнер
Портрет Анатолия Кони работы художника И.Репина (фрагмент)
Дуэль Пушкина с Дантесом. Художник А.Наумов, 1884 год
Собака — помощник стража порядка (Фото: KellyNelson, Shutterstock)
Альфред Адлер
