«Вести.Экономика». Несмотря на небольшой прогресс в борьбе с коррупцией в Европе, на Ближнем Востоке, в Индии и Африке (региона EMEIA), 51% респондентов, которые принимали участие в исследовании EY EMEIA Fraud Survey, по-прежнему воспринимают проблему коррупции как очень серьезную в своих странах.

27% респондентов утверждают, что в их странах использование взяток – это обычная практика в бизнесе при получении тендеров. Среди них 14% были из Западной Европы.

Согласно исследованию высшее руководство не может должным образом продвигать этичное поведение. 77% членов правления компаний и управляющих заявили, что она с готовностью оправдают ту или иную форму неэтичного поведения, если оно позволит их бизнесу выжить.
В какой сфере на сегодняшний день больше всего преступлений? Как МВД борется с кибератаками, будут ли перемены в ГИБДД после отставки руководителя ? На эти и другие вопросы отвечает глава МВД Владимир Колокольцев.
При этом каждый третий заявил о готовности предложить взятку наличными за помощь в получении тендера.

Тем не менее 28% респондентов полагают, что законодательство оказало положительное влияние на искоренение неэтичного поведения – этот показатель вырос на 4 процентных пункта по сравнению с исследованием 2015 г.

Кроме того, 77% респондентов полагают, что уголовное преследование таких людей будет способствовать искоренению мошенничества, взяточничества и коррупции среди высшего руководства.

Так называемое поколение Y (от 25 до 34 лет), которые составили 32% респондентов, продемонстрировало более терпимое отношение к неэтичному поведению согласно результатам исследования.
В России увеличивается количество коррупционных дел и других экономических преступлений. Но при этом общий уровень преступности значительно понижается. Об этом в студии программы «Мнение» Эвелины Закамской заявил глава МВД Владимир Колокольцев
73% заявляют, что такое поведение оправдывается тем, что это помогает бизнесу выжить, по сравнению с 49% респондентов в возрасте от 45 до 54 лет (поколение X).

Более того, 68% респондентов из поколения Y полагают, что их руководство будет вовлечено в неэтичное поведение, если это позволит бизнесу выжить.

А еще 25% респондентов этой возрастной группы готовы сами предложить деньги, если это позволит бизнесу выжить.

Кроме того, представители поколения Y продемонстрировали повышенный уровень недоверия к своим коллегам: 49% респондентов заявили, что их коллеги готовы повести себя неэтично, чтобы продвинуться по карьерной лестнице.

Для сравнения, среди представителей других возрастных групп таких респондентов – 40%.

Представляет топ-10 стран, где коррупционные практики и взяточничество в бизнесе применяется чаще всего.

1. Украина – 88%

2. Кипр – 82%

3. Греция – 81%

4. Словакия – 81%

5. Хорватия – 79%

6. Кения – 79%

7. ЮАР – 79%

8. Венгрия – 78%

9. Индия – 78%

10. Египет – 75%

Россия в этом рейтинге оказалась на 16-м месте с 66%.

Странами с самым низким уровнем коррупции стали следующие:

Дания – 6%

Норвегия – 10%

Финляндия – 16%

Швейцария – 18%

Швеция – 18%

Оман – 19%

Нидерланды – 23%

Великобритания – 25%

ОАЭ – 27%

Франция – 28%

Украина – самая коррумпированная страна
Коррупция является широкой проблемой на Украине. В 2015 г. в индексе восприятия коррупции международной организации Transparency International Украина заняла 130-е место из 168 исследованных стран (рядом с Коморскими островами и Парагваем).

В этом году в рейтинге восприятия коррупции международная аудиторская компания Ernst & Young поставила Украину на первое место.

Крупнейшие получатели взяток — милиция, здравоохранение и система образования.

Кроме того, несколько городских глав подозревались в использовании своих должностей в собственных бизнес-интересах.

В исследовании отмечается, что рейтинг Украины с прошлого исследования восприятия коррупции ухудшился.

Если в 2015 г. страна занимала 7-е место (80%), то в исследовании этого года страна уже возглавила рейтинг, став самой коррумпированной страной.

Кипр (82%)
Кипр занял вторую строчку после Украины. Еще осенью прошлого года министр юстиции страны заявил, что коррупционные практики в полиции страны существуют уже давно и представляют собой огромную проблему.

В частности, он предложил разработку и усовершенствование законодательства в вопросе борьбы с коррупцией.

Он отметил, что подготовленная антикоррупционная законодательная база дает полиции «оружие» для борьбы с этим явлением, а многим коррупционерам придется предстать перед судом.

С другой стороны, наличие закона также сможет предупредить новые факты коррупции, так как отныне взяточничество будет караться совсем по-другому.

Помимо этого, 72% киприотов выразили уверенность, что существует коррупция на таможне (36% в среднем по ЕС), 60% — в сфере юстиции (37% — в ЕС), 65% — в организациях, контролирующих работу здравоохранения, торговли и производства (по ЕС — 39%).

71% киприотов, принявших участие в опросе Eurobarometer, назвали усилия по борьбе с коррупцией, предпринимаемые кипрскими властями, неэффективными.

Причина тому — тесная связь экономики и политики, а также назначения на госдолжности не исходя из личных заслуг и опыта, а на основании политических пристрастий, дружеских отношений или родственных связей.

Киприоты возлагают ответственность за царящую в стране коррупцию на правительство (76%), полицию (58%) и юстицию (51%).

Греция и Словакия (81%)
До кризиса Греция являлась самой коррумпированной страной ЕС, обходя по количеству взяток даже Румынию и Болгарию.

Однако с 2012 г. в стране развернулась жесткая борьба с коррупцией: премьер учредил службу проверки органов власти (Генеральная инспекция), подчиненную напрямую парламенту.

Несмотря на это, рейтинг Греции за 2 года ухудшился. Если в 2015 г. страна занимала 12-е место вы рейтинге коррупции (69%), то в рейтинге этого года она вошла в топ-3 самых коррумпированных стран.

Свое 3-е место она поделила со Словакией. В течение последних нескольких лет проблема коррупции является одной из самых серьезных проблем в экономике страны, а кроме того, она регулярно поднимается на выборах.

Однако, несмотря на все попытки властей искоренить коррупцию и взяточничество, пока что страна занимает высокое место в рейтинге коррумпированности.

Более того, если в 2015 г. страна занимала лишь 8-е место (78%) по уровню коррупции, то в 2017 г. она вышла на 3-е место, поделив его с Грецией.

Хорватия (79%)
Многие СМИ отмечают, что через территорию Хорватии проходит так называемый Балканский маршрут, по которому на территорию ЕС нелегально ввозятся наркотики, оружие и другие запрещенные товары.

Кроме того, через территорию Хорватии идет и поток мигрантов из стран Ближнего Востока и Африки.

Эти факторы существенно влияют на ситуацию с коррупцией стране.

Несмотря на это, ситуация постепенно улучшается.

Если в 2015 г. страна занимала 1-е место по уровню коррупции (92%), то в рейтинге 2017 г. она опустилась на 5-е место (79%).
Подробнее: http://www.vestifinance.ru/articles/83941

Арина Дмитриева.

https://takiedela.ru/2017/04/takaya-rossiya-zakon/

Основной источник кадров для российских судов общей юрисдикции — то есть тех, что имеют дело с гражданами, — аппарат самих судов. Там будущих судей учат слушаться старших, много и прилежно трудиться и правильно все оформлять. В работе судьи ставят законность выше справедливости и любят пословицу «закон суров, но это закон». А в частной жизни они сильно стеснены: когда постоянно задерживаешься на работе, время остается только на семью. Друзья, поездки, споры о религии и политике, большой, интересный мир — это все не про них.

Судьи из аппарата

«Как я стала судьей? Я работала помощником мирового судьи… на своем же судебном участке, на котором сейчас являюсь судьей в течение пяти лет, и когда наша судья пошла на повышение, она меня сподвигла, направила меня на мысль, что я уже созрела для судьи… — описываетсвою карьеру молодая судья, назначенная на должность в 2013 году. — Я ничего против не имела… Поехала и сдала с первого раза экзамены, и здесь сразу же освободилась соответствующая должность… Я подала документы и прошла КОНКУРС».

Это типичная история: 30% судей пришли именно таким путем — из аппарата. И это имеет свое объяснение. После реформы судов в начале 2000-х быстро выросло число судейских вакансий. Еще быстрее росло число дел, и судьям требовались надежные помощники — сотрудники аппарата. Между тем зарплаты этих сотрудников очень невелики — на уровне 15 тысяч рублей в месяц. И чтобы удержать работников, их мотивировали возможностью через пять-семь лет занять судейское кресло. Кроме того, такой способ набора снижает издержки на обучение кадров и позволяет брать в судьи более предсказуемых, «проверенных» кандидатов.

Поскольку на работу в аппарат суда идут преимущественно молодые женщины — а именно они оказываются готовыми выполнять рутинную работу за небольшую плату — то 80% судей, набранных из аппарата, составляют женщины. В целом среди судей женщин тоже больше, чем мужчин, но не настолько: 64% против 36%, и по той же причине — в 1990-е женщины охотнее шли на тогдашние мизерные судейские зарплаты. Карьеру в аппарате суда нередко начинают прямо со школьной скамьи, сначала в канцелярии или в должности секретаря судебного заседания, затем дорастают до помощника судьи и при должном терпении становятся судьями. Почти 59% таких судей получили юридическое образование заочно — получать очное им было просто некогда (в целом среди судей доля заочников — 46%).

СПЕЦИФИЧЕСКИМИ ЧЕРТАМИ СУДЕЙ, ВЫШЕДШИХ ИЗ АППАРАТА, ЯВЛЯЕТСЯ ОРИЕНТАЦИЯ НА ЗАКОННОСТЬ, ФОРМАЛИЗМ И ЭФФЕКТИВНОСТЬ В ПРОТИВОВЕС СПРАВЕДЛИВОСТИ И АВТОНОМИИ

Профессиональный опыт, полученный в аппарате судебной системы, не плох сам по себе. Он дает возможность основательно узнать работу судебной машины изнутри, научиться на практике вести процесс и справляться с большой нагрузкой. Но он же формирует привычку к субординации и оценке работы по формальным показателям (скорость, точность). Главной задачей в процессе становится качественно разрешить дело «по всем правилам», а не разобраться по существу. Опрос судей показывает, что специфическими чертами профессиональной субкультуры судей, вышедших из аппарата, является ориентация на законность, формализм и эффективность в противовес справедливости и автономии.

Председатель Мосгорсуда Ольга Егорова прямо говорила в интервью, что набор из аппарата стал основной кадровой стратегией судебной системы: «Мы стараемся сами кадры воспитывать. Первый резерв — это помощники судей и секретари судебного заседания. Они знают работу системы изнутри, видят все ее трудности и к моменту назначения на должность судьи в целом готовы к профессии. Если секретарь начинает свою работу с хорошим судьей, то уже никогда из судебной системы не уйдет».

Судьи из прокуратуры и органов

Следующие по значимости источники судейского корпуса — прокуратура (20,8%) и правоохранительные органы — Следственный комитет, МВД, ФСИН (в сумме — 17,5%). Обе группы представляют «сторону обвинения», а став судьями, обычно специализируются на рассмотрении уголовных дел.

Судьи из прокуратуры и «органов» — в основном мужчины, они обычно становятся судьями в более старшем возрасте, чем их коллеги, пришедшие из аппарата, и имеют больший профессиональный опыт. Судьи из прокуроров больше склонны к самостоятельности и готовы противостоять давлению — возможно, потому что исторически прокуратура имела широкие полномочия. Они не возражают против открытости процесса и публикации решений (а вот бывшим сотрудникам органов это не нравится).

«ДЕЛО В ТОМ, ЧТО ЗА КАЖДЫМ АДВОКАТОМ ЕСТЬ СВОЯ ИСТОРИЯ И СВОЙ ШЛЕЙФ. КТО СКОЛЬКО БЕРЕТ… И ЕСЛИ АДВОКАТ, КОТОРОГО ЗНАЮТ, СКАЖЕТ: «Я ХОЧУ БЫТЬ СУДЬЕЙ», Я НЕ УВЕРЕН…»

Представители других юридических профессий — адвокаты, юрисконсульты, преподаватели права, нотариусы — представлены хуже, на всех на них в сумме приходится меньше трети судей. При этом в отношении адвокатов есть устойчивый негативный стереотип. Вот как описывал это в ходе опроса районный судья: «Дело в том, что за каждым адвокатом есть своя история и свой шлейф. Кто сколько берет, кто сколько заработал, кто сколько под судью берет… И если адвокат, которого знают, скажет: «Я хочу быть судьей», я не уверен… То есть экзамен квалификационный он сдаст, но чтоб квалификационная коллегия пропустила адвоката в судьи…»

Сложившаяся система отбора судей нацелена на поиск компрометирующих сведений, и в таких условиях кандидат с более продолжительным и разнообразным профессиональным опытом проигрывает хорошо проверенному кандидату, проработавшему под пристальным присмотром старших коллег.

Закон выше справедливости

Когда судей спрашивают, в чем они видят свою главную задачу, справедливость они ставят только на третье место — после защиты прав граждан и законности. Такой легализм позволяет судьям не задавать вопросы, которые должны были бы быть заданы при разрешении многих дел. Судьи любят пословицу «закон суров, но это закон». Главными качествами судьи они считают знание буквы закона и обеспечение требований закона в ходе судебного процесса. Впрочем, надо отметить, что судьи, специализирующиеся на уголовных делах, ценность справедливости ставят несколько выше, чем судьи, разрешающие преимущественно гражданские и административные споры.

Судья — человек чрезвычайно загруженный. В среднем он рассматривает в первой инстанции четыре-пять дел в рабочий день, а мировые судьи — и вовсе 11. Более трех четвертей судей говорят, что они часто задерживаются на работе.

Из-за высокой нагрузки у судьи остается мало времени на контакты с внешним миром. Поэтому, согласно опросам, они очень большое значение придают семье: 88,4% судей выбрали вариант, что семья для них «очень важна». Если в этом вопросе средний россиянин с судьей, скорее всего, согласился бы, то по другим пунктам между ними наблюдается большая разница. Друзья, свободное время, религия, политика — все это оказывается куда менее важным для судей, чем для обычных россиян.

Утрируя, можно сказать, что судья превращается в рабочего на конвейере и оказывается отрезанным от внешнего мира. Чем более бюрократизирован и ограничен буквой закона процесс принятия решений, тем больше судьи превращаются в чиновников и тем больше они уважают аппаратную школу. «Почему иногда, может быть, мнение складывается в пользу работника аппарата суда? — рассуждает судья в ходе интервью. — Потому что он уже был в конвейере, он готов. Я завтра его ставлю, и он у меня уже работает в полную силу, а когда приходит со стороны, не всегда бывает готов, глаза большие, и не знает, что делать…»

Чтобы стать судьей, нужно сперва узнать жизнь

В мире есть две основные стратегии назначения судей.

В одних странах, например, в США и Великобритании, судья — венец юридической карьеры. Сперва юрист должен доказать свою честность, знание законов и преданность праву долгой работой в качестве прокурора и адвоката. Долгой — это значит, что репутацию человек нарабатывает не менее 20 лет, а то и больше, и только после этого может стать судьей.

ОТБОР СУДЕЙ СФОКУСИРОВАН НА ПОИСКЕ КОМПРОМЕТИРУЮЩИХ ДАННЫХ. ПОЭТОМУ ШАНСЫ ПОЛУЧИТЬ ДОЛЖНОСТЬ ИМЕЮТ ЛЮДИ С КОРОТКОЙ ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ БИОГРАФИЕЙ И МИНИМУМОМ СВЯЗЕЙ ЗА ПРЕДЕЛАМИ СЕМЬИ

В других странах, например, во Франции и Германии, наоборот, кандидата начинают готовить в судьи с университетской скамьи. Но в ходе этой подготовки будущий судья не только сдает многочисленные и очень сложные экзамены, но и приобретает необходимый ему жизненный и профессиональный опыт в ходе разных стажировок — в судах, в прокуратуре, в адвокатской конторе, в неправительственной правозащитной организации. Только так кандидат может получить представление о разных видах юридической деятельности, а комиссия по назначению — собрать несколько независимых мнений о кандидате. После назначения молодой судья еще два-три года не будет допущен к самостоятельному рассмотрению дел.

Не такова система в России. Сегодня отбор судей сфокусирован на проверке биографии и поиске компрометирующих данных. В этих условиях шансы получить должность судьи имеют люди с наиболее короткой профессиональной биографией и минимумом связей за пределами семьи.

Тут следовало бы поменять как минимум две вещи.

Во-первых, установить, что кандидат в судьи должен сперва узнать жизнь — скажем, поработать минимум три года в юридической профессии, связанной с судом — прокурором, адвокатом, помощником судьи. И еще минимум три года — в не связанной с судом области, юрисконсультом, например. Наличие разнообразного опыта должно стать обязательным.

Во-вторых, надо создать систему подготовки судей до назначения на должность судьи, а не после, как сейчас. Она должна включать и теоретическую подготовку, и развитие профессиональных навыков с обязательной стажировкой в одном из судов, выбранном путем жеребьевки. В ходе такой подготовки кандидат сможет показать не только свои юридические знания, но и психологические качества, культурный багаж и т. д. Результаты этой подготовки должны учитываться при проведении конкурсного отбора.

Эти две меры позволят России начать постепенное улучшение качества судейского корпуса.

***

Источники

В. Волков, А. Дмитриева, М. Поздняков, К. Титаев. Российские судьи: социологическое исследование профессии. Норма, 2015

Т. Бочаров, В. Волков, А. Дмитриева, К. Титаев, И. Четверикова, М. Шклярук. Диагностика работы судебной системы в сфере уголовного судопроизводства и предложения по ее реформированию. Часть I. ИПП ЕУСПб, 2016

Пока российские политики яростно критиковали Европу за неправильную миграционную политику, приводящую к росту терроризма, в самой России, возможно, появилась и набирает силу новая угроза. Похоже, что россияне, так же как и европейцы, недооценили все выгоды и риски от своей международной политики.

Трагедия, произошедшая в метро Санкт-Петербурга, показала — международный терроризм эволюционирует, так же как и методы работы спецслужб по его устранению. И самое главное, он становится все более интернациональным.

По версии ФСБ, теракт в метро Санкт-Петербурга организовали и совершили легально живущие в России и имеющие российское гражданство выходцы из стран СНГ. Между тем раньше в любом российском теракте было принято подозревать — и чаще всего это получало подтверждение – радикалов, выходцев из российского Северного Кавказа.

С момента теракта в петербургском метро 3 апреля ФСБ демонстрирует особую открытость в его расследовании. Общественности предъявили даже два видеоролика — один из Подмосковья, другой из Владимирской области, где проходили спецоперации по поимке подозреваемых в причастности к этому теракту. 20 апреля сам директор ФСБ Александр Бортников заявил, что заказчик теракта в метро Петербурга «практически установлен».

По версии следствия, взрыв устроил бывший работник местного суши-бара, 22-летний уроженец Киргизии Акбаржон Джалилов. Однако ни о каких связях Джалилова с исламистскими группировками у себя на родине ранее известно не было. Родственники и друзья из Киргизии отзывались о нем хорошо.

Уже после теракта следователи заявили, что у Джалилова были связи с запрещенными в России террористическими организациями, не прояснив характер этих связей. На прошлой неделе в Петербурге по делу о теракте были задержаны еще восемь подозреваемых. Показательно, что все задержанные не являются «нелегалами». Это выходцы из Средней Азии, имеющие российское гражданство. Они законно жили в России.

По версии следствия, теракт финансировался из Турции. Какими именно группировками — следствие не говорит. Россия, похоже, сталкивается с терроризмом нового типа и пока не очень может понять, как ему противостоять. Раньше теракты в основном совершали джихадисты с Северного Кавказа. Иногда у них были засланные извне кураторы, вроде печально известного саудовского эмиссара Хаттаба, воевавшего в Чечне и ликвидированного в марте 2002 года. Впрочем, за 20 лет российским спецслужбам более-менее удалось взять под контроль сети террористов и уничтожить знаковых главарей террористического подп

Теперь выясняется, что пока мы концентрировали все свои ресурсы, в том числе интеллектуальные, для уничтожения террористов и преступников в одном регионе, другие зоны возможного создания и роста террористических ячеек остались без должного присмотра. В «группу риска» теперь попали мигранты или уже легализованные граждане России, занимающиеся низкооплачиваемым трудом. Они не вовлечены в общественную жизнь. Они не удовлетворены своим положением изгоев (хотя жизнь в общине невольно может привести к такой изоляции).

И они становятся идеальной целью для вербовщиков международных террористических организаций.

Общество слабо себе представляет, чем живут эти люди. Знают только, как на них можно заработать, — нанять их на подсобные работы в кафе, на ремонт квартир или дач. Много ли в наших спецслужбах людей, которые хотя бы знают таджикский или узбекский язык? Иногда это важнее для безопасности страны, чем пытаться заставить мигрантов сдавать экзамен по русскому.

В самих бывших советских республиках Средней Азии происходят тектонические изменения. Они перестают быть полностью светскими и «советскими». После распада СССР, несмотря на страстное желание властей Таджикистана (после кровопролитной гражданской войны начала 90-х), Киргизии (пережившей серию государственных переворотов) и особенно Узбекистана не допустить рост исламского экстремизма внутри страны, экономическая ситуация в этих государствах в значительной степени похоронила эти усилия.

Проблемы в экономике и вооруженные этнические конфликты привели к тому, что значительная часть населения Таджикистана, Узбекистана и Киргизии отправилась на заработки в другие государства, прежде всего в Россию. Таджикистан в 2015 году вообще установил невиданный мировой рекорд: 51% его ВВП был сформирован переводами из-за рубежа. При этом часть молодежи (а страны Средней Азии обладают очень молодым населением, более половины их жителей моложе 18 лет) предсказуемо стала мишенью для вербовщиков запрещенных в России радикальных исламских группировок — сначала «Аль-Каиды», а затем ИГ, «Ан-Нусры» (все три организации запрещены в России) и многих других, названия которых ничего не скажут российскому читателю.

В России нерусскоязычные выходцы из Таджикистана, Узбекистана и Киргизии, как правило, живут компактно, не интегрируются в российское общество. Находясь, по сути, в экономическом и социальном гетто, выходцы из Средней Азии зачастую теснее связаны с родиной и иногда с теми же очагами радикального ислама на Ближнем Востоке или в Турции, чем собственно с российской жизнью.

Возникшая сразу после теракта в Питере идея лишать террористов и их пособников гражданства едва ли поможет делу. Во-первых, если говорить о смертниках, им уже потом по известной причине безразлично, какое у них гражданство. Во-вторых, жить на нелегальном положении в России выходцам из Средней Азии не привыкать. Наоборот, наличие у них гражданства позволяет государству наладить за ними хоть какой-то минимальный контроль.

Тут нужны не радикальные меры вроде запрета миграции в Россию из стран Средней Азии или визовых ограничений, а систематический подход по работе с мигрантами и новыми гражданами, полноценная интеграция их в российское общество. Также необходимо более пристально следить за регионом Центральной Азии и за происходящими в нем изменениями. Речь не только о гонке с США и Китаем за сферы влияния и полезные ископаемые, России в этом регионе понадобится «культурная разведка», профессиональная работа на местах.

Наша страна, всегда существовавшая как многонациональное и многоконфессиональное государство, столкнулась с новой для себя реальностью. Часть ее жителей в силу экономического положения и, как сейчас модно говорить, культурного кода оказалась в зоне повышенного риска относительно влияния международного террористического интернационала, не знающего границ.

К слову, это еще один довод в пользу того, что с терроризмом можно и нужно бороться только солидарными усилиями всех государств, независимо от их политических разногласий. Важно понимать, что для террористов Париж, Москва, Лондон, Петербург, Брюссель — общая территория ненавистной им цивилизации. Для них Россия — такой же «Запад», как Европа или Америка.

https://www.gazeta.ru/comments/2017/04/21_e_10637933.shtml#page4

олья.

«Что ты думаешь о насилии и пытках?» — так назывался последний опрос, проведенный фондом «Общественный вердикт». Точный количественный результат исследования будет представлен совсем скоро, однако главный смысловой итог этой работы очевиден уже сейчас, и он обескураживает. Выясняется, что российское общество в большинстве своем допускает и даже одобряет применение пыток в повседневной практике государственных институтов.

Это, конечно, шок. Ведь еще три года назад тот же «Общественный вердикт» совместно с Левада-центром проводил близкое по смыслу исследование, и тогда осуждение пыток высказали более 90% опрошенных. Что же случилось с нами за это время? Да ничего. Мы все те же, всю дорогу удачно скрывающие некоторые свои постыдные убеждения, — возможно, даже от себя самих.

Однако есть инструменты, при помощи которых все их можно вытащить наружу.

О том, как россияне обосновывают необходимость применения пыток, а также почему сегодня практически невозможно осудить за пытку правоохранителей и тюремщиков, «Новой» рассказала руководитель исследовательских программ фонда «Общественный вердикт» Асмик Новикова.

— Асмик, расскажите про инструмент исследования. Вы запускали свой опрос в соцсетях?

— Да, мы проводили его не в «живом поле», а онлайн. Но это не голосовалка, это вполне серьезная научная работа. Мы больше половины жизни проводим в Сети. Так зачем же, собственно, стучать в квартиру к человеку и просить ответить на вопросы анкеты, если люди могут принять участие в исследовании онлайн? В ходе исследования было опрошено больше 3000 человек, и, безусловно, полученный результат является достаточным для дальнейшей работы.

— Его можно экстраполировать на всю Россию?

— Это исследование — совместная инициатива нашего фонда и Методической лаборатории. Сейчас мы с группой социологов Дмитрия Рогозина занимаемся «ремонтом» выборки. Потом сможем говорить о репрезентативности результата для российского сегмента интернета. Мы сделали еще телефонный опрос, он дает репрезентацию на Россию. И с его помощью попробуем довести результаты онлайн-опроса до репрезентативных по стране.

— Расскажите, о чем спрашивали.

— Это было исследование с элементами игры, так называемая геймифицированная анкета. Мы поместили респондента в сложную ситуацию дилеммы. Предлагая некий кейс, мы просили его сделать выбор. А выбор легко делать абстрактно и в теории, а в жизни сложнее. Вот первый вопрос, самый, с моей точки зрения, невинный. Грабитель на улице выхватывает сумку у пенсионерки. Есть очевидцы. Трое полицейских бегут за этим грабителем, чтобы его задержать и сумку вернуть. Грабитель не реагирует на требования полиции, не останавливается. В итоге полиция его догоняет и, когда догнала, несколько раз ударяет.

— А респондент находится в позиции наблюдателя?

— Да, респондент находится в позиции наблюдателя. И вот мы задали ему вопрос: допустимо или недопустимо поведение полиции? Оказалось, что людям сложно делать такой выбор, сложно давать одно­значный ответ. Люди стараются убежать от этого выбора. Они уходят в отказ, они начинают напрягаться, они просят какую-то дополнительную информацию, чтобы им проще было принять решение. Начинается рационализация. «А вот если бы мы знали, что он точно преступник, то нам проще было бы…» Они критикуют сами вопросы в анкете: «Что вы презюмируете виновность этого человека? Это нарушение закона! Такое впечатление, что вы специально оправдываете применение насилия». Участникам нашего опроса некоторые ситуации казались настолько невероятными, что они полагали, будто бы мы специально провоцируем их на какие-то выводы. Но ведь все семь случаев, которые мы предложили в своем исследовании и на которых построены вопросы анкеты, взяты из практики фонда «Общественный вердикт».

— И все же ситуация с сумочкой очевидна: грабитель выхватил сумку будто бы на глазах у респондента. Как отвечали люди? Можно его бить?

— Где-то треть таких, кто полагает, что если сопротивлялся — то можно. Мы построили индекс допустимости насилия, опираясь на данные по телефонному опросу: там только 6% опрошенных вообще отрицали какое-либо насилие. И треть — положительно отнеслись к насилию в предлагаемых ситуациях. Хотя процент одобрения насилия колебался от случая к случаю.

Вот возьмем такой кейс: медсестра в больнице, в психиатрическом стационаре. У нее человек, который впал в острый психоз. Это же опасное состояние, он может навредить — другим, себе. Ему нужно ввести лекарства, чтобы он успокоился, и нужна профессиональная помощь санитаров, которые могут правильно зафиксировать пациента. А санитаров нет. Как ей сделать укол? Вы представляете, что может быть, если не сделать укол, а санитаров нет? И вот она просит других больных подержать пациента. А мы спрашиваем: допустима или недопустима такая просьба медсестры? Должна ли она так поступать? Здесь, конечно, большинство ответило, что должна.

— И это тоже противозаконно?

— В нашем опросе мы не предлагали респондентам ни одной ситуации, которая была бы допустима с позиции закона. С точки зрения международных стандартов ситуация с медсестрой — это недопустимое жестокое обращение. Другие пациенты могут применить чрезмерное насилие — с попустительства человека, в чьем распоряжении находится в данном случае пациент в остром психозе. Вообще же пытки и жестокое обращение — это ситуации, когда ты находишься под контролем государственного агента, и ты не можешь остановить насилие в отношении тебя. Это может быть полиция, это может быть тюрьма, наконец. Спланированное избыточное страдание, которое человек испытал не по своей воле и которое он сам не может прекратить, — вот что такое пытка.

В международной практике пытка — это всегда должностное преступление. И в этом принципиальная разница между истязанием и пыткой. Истязание — нечто происходящее между гражданами. Если ровно то же самое делает полицейский — то это пытка или жестокое обращение.

А у нас пытка не криминализована как должностное преступление. Несмотря на то что Россия подписала юридически обязательные документы, международные договоры, у нас пытка — общеуголовное преступление. Поэтому когда нашему фонду удается добиться возбуждения дела в отношении тех, кто применял недозволенные методы работы, и конкретно пытки, то Следственный комитет эти деяния квалифицирует по 286 статье Уголовного кодекса — «Превышение должностных полномочий». Они не используют статью «Пытки», потому что с точки зрения нашего законодательства она неприменима к должностным лицам.

Хотя ведь есть Конвенция ООН против пыток, за соблюдением этой Конвенции следит соответствующий комитет ООН. И Россия туда честно дисциплинированно отчитывается раз в четыре года. И раз в четыре года она получает от комитета одну и ту же рекомендацию: «Криминализируйте, пожалуйста».
Петр Саруханов / «Новая»
— А почему Россия не хочет этого сделать? Почему Россия не хочет, чтобы сотрудников правоохранительных органов судили именно за пытку, а не в общем и целом?

— Здесь мы можем домысливать. Но мне кажется, чтобы в том числе не был очевидным масштаб проблемы. Потому что как только пытка будет криминализирована как должностное преступление, то появится соответствующая статистика. И мы сможем увидеть, сколько же, собственно, у нас пытают.

А так… Мы им говорим о пытках — они нам в ответ говорят: «А пыток нет». Мы говорим: «А вот ч. 3 ст. 286?» — «Ну это превышение должностных». Больше того — раз у нас нет пыток, значит, нет и соответствующей дискуссии. И для меня самый интересный результат нашего исследования как раз и состоит именно в том, что запрет пыток — совершенно не конвенциональный принцип. Вообще допустимость насилия — вполне инструментальная вещь в представлениях очень многих наших граждан.

Считается, что у нас в обществе как будто бы есть такая точка зрения, что пытать — плохо. А согласно результатам нашего исследования, оказывается, что в общем не так и плохо. Оказывается, нет в обществе такой невербальной конвенции, что пытки — это что-то недопустимое. Вполне образованные люди в интернете после опроса оставляли комментарии, что насилие должно быть соразмерно преступлению.

— А кто определяет соразмерность насилия проступку?

— Так это и есть основной вопрос. Ведь если следовать данной логике, если довести ее до абсолюта, то получится, что если полиция задержала преступника и полагает, что он убийца, то полиция может его и убить.

— Вы в своем опроснике оперировали словом «пытки»?

— Да, и мы намеренно это сделали. Нам надоели эти кросскультурные эвфемизмы. Хотя также там есть слово «насилие». Мы так и говорим — «насилие и пытки», чтобы людей немножко в российском контексте оставить. Ну, ребят, признаем: это пытки. Это пытками называется во всем мире. И только в России это называется «превышение должностных полномочий».

— В ситуации, когда государство не ведет реальной статистики по пыткам, как мы можем оценить масштаб этого явления?

— Например, по объему жалоб, которые к нам поступают, к уполномоченному по правам человека, в Следственный комитет. Но в СК не каждый материал проверки становится уголовным делом, поэтому нужна статистика по материалам, а не делам, а эта статистика как-то не очень просто ведется.

— А ваша собственная статистика о чем говорит?

— О том, что жалоб не становится меньше. Может быть, их даже становится больше, но этому факту сложно дать оценку: жалоб стало больше, потому что люди стали больше доверять фонду «Общественный вердикт», либо стало больше людей, которые поверили в то, что у них есть внутренний ресурс на то, чтобы биться за свои права. Ведь пойти и добиваться официального разбирательства в случае, когда тебя пытали, далеко не каждый готов. Хотя мне кажется, сейчас возникла новая генерация, которая имеет ощущение внутренней силы и установку: мы должны защищаться, мы должны восстанавливать свои права. Таких людей становится больше.

— А в вашем исследовании мы можем вывести какие-то возрастные закономерности?

— Некоторые заметны. Знаете, чем более человек взрослый, крепкий, устойчивый, сильный — тем более он уверен в своих оценках. Это становится заметно, если слушать аудиотреки телефонного опроса. Эти люди четко говорят: вот в этой ситуации правоохранители должны применять насилие — и все. Эти люди просто знают, как все происходит на практике. И они находят оправдание своей позиции. Мы видим, что моральная дилемма для человека исчезает, он знает, кто в этой ситуации мразь, скотина и мерзавец. И ничего страшного, пусть потерпит.

— Вспомните какой-нибудь кейс, который продемонстрировал бы самую единогласную реакцию респондентов.

— «Второй день полиция ищет маньяка, который в парке нападает на детей, дети исчезают. Поймав маньяка, полицейские требуют от него, чтобы он сказал, где находятся пропавшие дети. Детей еще можно спасти. Но он молчит и отказывается признаваться. Полицейские применяют пытки, чтобы выбить нужную информацию. Как вы считаете, должны или не должны так поступать полицейские? Варианты ответов: да, должны; нет, не должны; не знаю; не могу сказать».

Самый распространенный ответ был «да, должны». По закону, конечно, никакие пытки недопустимы. Но здесь на респондентов, скорее всего, производит впечатление та деталь, что детей можно спасти. Но ведь наука криминология и криминалистика существуют, и должен работать спец, который владеет соответствующей техникой ведения допроса. А потом, собачки на что? У вас есть задержанный, возьмите его образцы. Если бы любое расследование сводилось к получению чистосердечного признания, к пыткам, то криминалистика как наука была бы не нужна!

Но люди считают, что пытка — это инструмент работы полиции, вполне адекватный. И даже предлагают ввести соответствующие инструкции. Пусть, мол, напишут: как и для чего. Хотя ведь полиция и сейчас имеет право применять насилие. Более того, она применяет его именно в соответствии с инструкцией. Там перечислены приемы, которые они могут использовать, основания, когда насилие не только законное, но и необходимое. Например, если при задержании человек применяет силу в отношении полицейского или если в колонии заключенные пошли в вооруженное нападение на надзирателей. Есть регламент применения спецсредств и т.д. Но ведь это касается только экстремальных ситуаций. А когда вот уже задержан маньяк — какая здесь может быть инструкция по применению пыток? Здесь должны работать другие следственные методы.

Хотя вот и другой кейс: заключенный отказывается выходить на работу, это нарушение тюремных правил. Надзиратели предупреждают его, что если он не подчинится, они могут применить физическую силу. Заключенный стоит на своем, и надзиратели его избивают, принуждая к порядку.

Здесь интересная ситуация. Вообще, по закону они могут это делать. Если он нарушает тюремные правила и отказывается подчиняться, то они его могут силой принудить. Но! Тут как раз процентов 30 наших респондентов говорят, что это нехорошо. Нехорошо… Понимаете. У нас люди смотрят на ситуацию с точки зрения справедливости. Не такое это нарушение, чтобы прямо бить. Общество у нас очень разнообразное.

Ольга Боброва
редактор отдела спецрепортажей

https://www.novayagazeta.ru/articles/2017/04/17