«Стабильность не может быть вечной»: интервью с философом Владимиром Будановым

denis shalaginov

18 апреля 2017

Фонд V-A-C представляет «Опыты нечеловеческого гостеприимства» в ММОМА на Гоголевском бульваре. Мультидисциплинарный проект открывает экспериментальную программу «Карт-бланш»: ММОМА приглашает дружественные художественные институции реализовать собственные кураторские инициативы. 20 апреля в рамках второй сессии состоится лекция философа Владимира Буданова, который расскажет, что общего между горящей свечой и навязчивой идеей, «большим красным пятном» Юпитера и культурной традицией, джазовой композицией и морозным узором на оконном стекле. T&P поговорили с философом о синергетике и теории сложности, которые способны помочь в поиске ответов на эти и другие вопросы.

Владимир Григорьевич Буданов

физик-теоретик, синергетик, философ, доктор философских наук, ведущий научный сотрудник Института философии РАН, автор 120 научных работ и редактор десятка монографий, посвященных философии науки, теоретической физике, преподаванию естествознания и синергетики гуманитариям, синергетическому моделированию в гуманитарной сфере

— Вы занимаетесь синергетикой — дисциплиной, в центре внимания которой находится проблема самоорганизации и моделирования сложных систем. В связи с этим хотелось бы сразу спросить: можно ли, на ваш взгляд, говорить о сложном просто? Если да, то не могли бы вы вкратце описать основную проблематику ваших исследований так, чтобы она стала понятной человеку, незнакомому с синергетикой?

— Вопрос сложный… Действительно, очень сложно говорить о сложном просто. Здесь необходимо для начала обратиться к истории самой дисциплины. В ХХ веке междисциплинарность была связана в 20-е годы с тектологией Богданова, в 30-е — с системным подходом Берталанфи, в 40-е — с кибернетикой Винера. Все они могли неплохо объяснять то, что в медицине бы назвали нормой, гомеостазом или целостностью структуры, то есть удержание формы. А трансформацию, смену, кризис они не ухватывали. Синергетика возникала как некое дополнение к системному подходу и кибернетике — не отрицая их, — с тем чтобы попытаться описывать фазы становления нового. Выяснилось, что если это и можно делать, то обязательно через некие критические, хаотические состояния. В связи с этим сложность была признана неизбежным онтологическим компонентом реальности. Что синергетика здесь предлагает? У нее действительно есть идеи описания самоорганизации. Когда мы слышим слово «организация», мы сразу представляем себе ее агента, то есть думаем о том, что кто-то нечто организует. Но на самом деле еще несколько веков назад в экономике был введен принцип невидимой руки Адама Смита: рынок сам выведет куда надо. Таким образом, идея самоорганизации присутствовала в науке уже давно. Когда вы наблюдаете явление замерзания воды или конденсации пара, то происходит смена структуры, смена фазового состояния вещества, и вы не видите здесь какого-то центрального управляющего начала — все происходит само по себе. Можно вспомнить и о социальных явлениях — например, феномене паники, которая способна возникнуть спонтанно, или слухах, которые, конечно, могут запускать умышленно, но если они пошли, то именно в режиме самоорганизации; примерно то же — с известными оговорками — можно сказать о моде. На самом деле когда вы наблюдаете за поведением стайки рыб, то она тоже не имеет главаря, не имеет дирижера, но при этом движется как целое. Механизмы с распределенными обратными связями — Винер так и не сумел описать их в рамках кибернетики — оказываются в центре внимания синергетики, в рамках которой вводится понятие коллективных переменных. Представьте себе, как вы принимаете решение: вы испытываете некие сомнения, это также могут быть муки творчества. Но когда вы приняли решение или поймали идею, происходит структурный переход, и возникает воплощение. Поэтому хаос самоорганизуется. Вы не можете сказать, как к вам в голову пришла та или иная мысль, как вы создали нечто — здесь имеет место феномен свободы, который можно, условно говоря, наблюдать лишь боковым зрением. Самый простой и всем известный феномен самоорганизации — это горящая свеча. В ходе этого процесса происходит постоянный проток через пламя воздуха, который поступает, окисляется, происходит реакция, но тем не менее существует структура, форма свечи. Еще один образ самоорганизующегося процесса, в ходе которого возникает паттерн, — это муравейник, город (мы думаем, что он управляется городскими властями, но это лишь часть правды). Синергетика внимательно изучает эти феномены — сказать, что она все понимает, было бы не совсем верно. Здесь есть элемент не то что свободы, а возможности принять какие-то управляющие воздействия, не связанные с человеком, который пытается ими полностью овладеть. Обязательно будут состояния сверхчувствительности, ничтожные или посторонние факторы, которые вы никогда не сумеете учесть. Поэтому хаос — это творческая среда. Феномен самоорганизации легко объясняется задним числом, но если говорить об управлении процессами в реальном времени, то здесь не может быть абсолютной уверенности в том, что вы владеете ситуацией, имеет место элемент спонтанности, который неподвластен нам в полной мере.

— Вы начали свой путь в академической среде как физик. Что побудило вас к тому, чтобы обратиться к философии?

— Я начинал как физик-теоретик и был связан с отделом в Протвино — академгородке неподалеку от Серпухова. Когда я оканчивал аспирантуру — за несколько лет до перестройки, — уже начиналось время упадка. Немаловажную роль сыграло ощущение определенной ущербности, которое может возникнуть в небольшом населенном пункте: несмотря на то что к нам приезжали ведущие театры и нельзя было пожаловаться на отсутствие интеллектуальной жизни, меня не покидало чувство, что я чем-то обделен. В итоге я попал в Москву, на кафедру физики хорошего технического вуза. Мне все больше нравилось преподавание — так я заинтересовался процессами в области познания, образования. Кроме того, на рубеже 90-х открылся доступ к духовной литературе. Тогда я познакомился не только с марксистско-ленинской философией, но и с другими традициями, в том числе и религиозными. Это пространство крайне меня заинтересовало. Разумеется, это не значит, что я бросил физику, но человек в тот период оказался для меня интереснее Вселенной. Причем со временем мой интерес к антропологии лишь возрастал. В результате я постепенно начал сотрудничать с Институтом философии РАН и впоследствии перебрался туда. Занимался философией науки — в то время я увлекся синергетическим подходом к преподаванию естествознания гуманитариям, который до сих пор кажется мне важным: поскольку синергетика предполагает наличие универсальных принципов, она оказывается применимой в самых разных областях (есть даже синергетика искусства). Вообще, ученые, которые внесли наиболее существенный вклад в развитие синергетики, были людьми двух культур. Пригожин — хороший философ, гуманитарий по первому образованию. Будучи историком, археологом, он хотел перенести идею времени, которой уделяется много внимания в гуманитарной области, в физику. Другой пример — Сергей Павлович Курдюмов, который на протяжении 15 лет был лидером российской синергетики. Будучи директором Института прикладной математики, он являлся большим знатоком восточной философии и культуры в целом.

«Культура поставляет нам готовые клише, но сам процесс становления остается за кадром»

— В свое время Пригожин и Стенгерс заявили о том, что некоторые события должны обладать способностью изменять ход эволюции, то есть делать саму эволюцию нестабильной. Это заявление может быть дополнено другим: «флуктуации могут перестать быть просто шумом и превратиться в фактор, направляющий глобальную эволюцию системы». Можно ли говорить о том, что в рамках синергетики происходит перемена отношения к нестабильности, которая традиционно понималась как нечто сугубо негативное, в пользу представления о своего рода продуктивности шума — констатации его принципиально важного значения для развития и усложнения системы?

— Дело в том, что понятия неустойчивости, кризиса, хаоса амбивалентны. Хаос предполагает неизвестность, неопределенность. Человек страшится потерять некую стабильность. Конечно, есть формы стабильности, от которых хочется сбежать, но, как правило, мы опасаемся кризиса, так как он связан с утратой определенности. Однако по мере того, как вы набираете жизненный опыт, вам становится ясно, что стабильность не может быть вечной, а за хаотической фазой наступает нечто новое, которое совсем не обязательно хуже старого. Поэтому можно сказать, что у хаоса две функции: одна — в разрушении старого, другая — в сотворении нового. С возрастом мы понимаем, что второй аспект хаоса должен быть осмыслен, осознан. Понятно, что кризисное состояние предполагает множество альтернативных вариантов разрешения. Например, если мы поставим ручку на острие, она может упасть в самые разные стороны. В жизни мы имеем дело с огромным количеством альтернатив, но никогда не можем наблюдать их одновременно. В центре внимания синергетики находится представление о том, что в точках выбора, неустойчивости малейшие воздействия, флуктуации могут создать тот или иной набор альтернатив, причем именно здесь может проявиться наиболее эффективное, наиболее элегантное управление системой. Вообще, кто-то говорит о синергетике как о теории самоорганизации, а недавно ушедший от нас Дмитрий Сергеевич Чернавский, патриарх синергетики, считал, что эта дисциплина уходит корнями именно в исследование феноменов нестабильности.

— В рамках синергетики важное место занимает понятийная пара «порядок — хаос». В этом смысле хотелось бы вспомнить об идее Бергсона, который утверждал, что «не существует иной реальности, чем порядок, и только потому, что порядок может принимать две формы и наличие одной из них является, если угодно, отсутствием другой, мы и говорим о беспорядке всякий раз, когда встречаемся с тем из двух порядков, которого мы не искали». Иначе говоря, сама логика бергсоновской мысли приводит нас к отказу от идей небытия и беспорядка как ложных концепций, появление которых продиктовано в первую очередь психологическим мотивом обманутых ожиданий. Близок ли этот подход к пониманию порядка тому, что разрабатывается в рамках синергетики? Что вообще понимается под этими (вроде бы простыми) словами — «порядок» и «хаос»?

— Во-первых, Бергсон, конечно, великий философ и, судя по всему, время он ощущал совсем не так, как многие из нас. Вполне вероятно, что он мог переживать то, что мы обозначаем с помощью понятия «сейчас». У нас есть прошлое и будущее, но что такое «сейчас»? В физике нам скажут, что мы не можем переживать такой бесконечно малый квант времени. Но возможно, что у Бергсона не было такой [психологической] проблемы, ведь именно он разработал понятие длительности. Во-вторых, творчество Бергсона относится к рубежу веков, а собственно понятие хаоса было с тех пор существенно развито. Представьте себе, что вы смотрите на муравейник. Он кажется вам сложной системой. Но если вы сами станете муравьем, все сразу прояснится. Таким образом, категория хаоса является относительной. В ХIХ веке в среде физиков было модно рассуждать о демонах — эдаких маленьких человечках размером с атом: можно вспомнить о демоне Максвелла, демоне Лапласа. Речь здесь идет о наблюдателях явлений, происходящих на микроуровне. Но нам как макронаблюдателям все это кажется тепловым хаосом. То есть здесь имеет место относительность, отсылающая к категории наблюдателя: что для одного хаос, для другого — порядок. В этом смысле понятие хаоса не абсолютно. Сама идея креативности хаоса восходит к архаике. Уже в древних мифах мы встречаемся с образами рождения мира из хаоса. Впоследствии — в теории игр — возникает мотив броска костей, который отсылает к карточным играм, потом — играм на бирже. Разработанная теория вероятности начинает применяться для описания молекулярно-кинетических феноменов. В ХХ веке появляются удивительные вещи — хаос перемешивается с порядком, то есть возникает представление о так называемом динамическом хаосе. В 1963 году метеоролог-математик Эдвард Лоренц предложил модель, которая позволяет объяснить, почему нельзя представить надежный прогноз погоды дольше, чем на некоторый период времени. Он же ввел метафору «эффекта бабочки», которая связана с идеей, ассоциирующейся у многих с фантастическим рассказом Рэя Брэдбери «И грянул гром», в котором путешественник в далекое прошлое случайно раздавил бабочку, тем самым радикально изменив настоящее. По Лоренцу, если бабочка взмахнет крыльями в Южном полушарии, это может привести к торнадо в Северном, и проблема здесь заключается в том, что мы не знаем точного места и времени, где и когда она это сделает.

© Tomás Saraceno

— В одной из своих работ вы заявляете, что «иерархичность не может быть раз и навсегда установлена, т. е. не покрывается только принципом Бытия, порядка. Необходимы принципы Становления — проводники эволюции». Каковы отношения синергетики с философией становления, представленной концепциями Ницше, Уайтхеда, Делеза, Гваттари, Симондона?

— Идея изменчивости мира существует как минимум со времен Гераклита. Можно даже говорить о некоем корне цивилизационного развития человечества: игра с неопределенностью всегда была присуща людям разных эпох и культур. Если вы возьмете шиваитскую традицию в индуизме, то обнаружите там идею разрушения — стереотипов, поведенческих норм. Это продиктовано онтологическими аспектами: необходимо расчистить путь своему большому я. Если вспомнить о греческих дионисийских культах, там можно обнаружить схожие компоненты. Таким образом, в самых разных учениях мы встречаемся с мотивом работы с хаосом. Жизненный мир человека в древних культурах зажат в своеобразном треугольнике: процесс — [внутреннее] состояние — смысл. Если мы возьмем архаическую культуру, то увидим, что искусство было во многом связано с задачей вхождения в транс: ритуальный ритм-процесс создавал определенное состояние. Причем сама идея культивирования подобных состояний до сих пор присутствует в искусстве. Начиная с осевого времени (приблизительно 2500 лет назад) возникает новая связка: состояние — смысл. Идеи науки, философии предполагали, что смысл открывается только благородному мужу или человеку, обладающему высокими духовными состояниями. Эта связка оставалась доминантной вплоть до Средневековья. В Новое время и эпоху просвещения ситуация меняется — появляется связка «смысл — процесс»: наука осмысляет процессы природы, логика пытается разобраться с процессами мышления. Во второй половине ХХ века происходит новый перелом: в рамках постструктурализма связка была редуцирована до «процесса — состояния», и смыслы стали пониматься как вторичные. Здесь можно вспомнить о понятии «ризомы», которое необходимо для того, чтобы продемонстрировать, что в реальности мы, вступая в новые культурные ландшафты, наблюдаем историю происходящего с середины. Мы не просто реконструируем, достраиваем смысл происходящего — имеет место наращивание ассоциативных связей, которые отсылают к прошлому и будущему. Большая роль здесь уделяется контексту, дискурсу, которые постоянно меняются. Подобный подход может показаться для дисциплинарного сознания очень нестрогим. Представьте себе, что вы доказываете теорему и у вас есть условие, некое «дано», а вы по ходу доказательства это «дано» меняете, но тем не менее процесс очень интересен, и жизнь зачастую оказывается устроенной подобным образом. Люди по-разному относятся к этой традиции, которая, на мой взгляд, может выражаться в двух формах: это либо философия жизни, во многом связанная с соответствующим мировосприятием, либо — если мы берем академическую науку — некая лаборатория становления. В ней разрабатываются вопросы адаптации, возникновения мировоззрения: культура поставляет нам готовые клише, но сам процесс становления остается за кадром. Делез, Гваттари и прочие взяли на себя смелость это продемонстрировать. Если это понимать, то нужно признать, что это очень достойная, глубокая философия. Конечно, кто-то полагает, что это пустые словесные упражнения, но я так не считаю. Иногда проявляется некое снобистское отношение к гуманитариям со стороны естественников, но это свидетельствует лишь об ограниченности, которая подчас выражается в агрессивных формах. Культура едина: здесь ты математик, а в другой среде ты неофит.

— Современный американский философ Мануэль Деланда, создавший своеобразный гибрид делезианства с идеями, ассоциирующимися с синергетикой, тематизирует так называемую неорганическую жизнь, пытаясь проследить в неорганических системах те же процессы самоорганизации, с которыми мы сталкиваемся в случае с живой материей. Как бы вы оценили попытку подобного альянса синергетики с метафизикой?

— Понимаете, сами творцы синергетики по своей природе были философами. Вспомним, например, Германа Хакена, который, кстати, и ввел термин «синергетика» в 1970 году. В свое время мне с ним удалось довольно плотно пообщаться. Первые и последние главы его книг написаны с заботой о читателе и обладают мощным философским подтекстом. Когда я спросил его, почему он не занимается собственно философией, он ответил: «Нас, немцев, стерилизовали в отношении [а] философии и [б] фундаментальной науки». После победы над Германией можно было заниматься только прикладной наукой. Когда я спросил его, откуда у него склонность к философскому мышлению, выяснилось, что он праправнучатый племянник Карла Маркса. Хакен в феномене когерентного излучения лазера сразу усмотрел явление социальной самоорганизации. Поэтому я считаю, что союз синергетики и философии — это нормально.

— Хотелось бы вернуться к вопросу о шуме, причем перенести сам этот термин в контекст современной музыки. Согласно определению Клода Э. Шеннона, информация является мерой неожиданности обнаружения каждого нового знака в последовательности, причем самая богатая информация содержится в случайной последовательности. Можно ли, на ваш взгляд, исходя из этого говорить о шумовой музыке, не скованной рамками традиционных гармонических и/или ритмических паттернов, как о предельно информативной?

— Как это ни парадоксально, избыток информации оказывается тем же самым, что и ее недостаток. Здесь можно вспомнить о Варфоломеевской ночи, когда католики помечали дома гугенотов крестиками. Чтобы скрыть это, за ними шли гугеноты и ставили крестики на всех домах. Хотите скрыть ценную информацию — достаточно смешать ее с кучей посторонней. У нас есть способность усваивать информацию, определенная мощность канала восприятия. Если мы перегрузим его, то это приведет к своего рода защитному отсеиванию, фильтрации. Когда в школьные годы я впервые побывал в Ленинграде, я решил за один день пройти Эрмитаж: я подходил к каждой картине, менял гештальт, что-то понимал или чувствовал и переходил к следующей. Это предприятие привело к жуткой двухдневной головной боли. Мы обладаем некоей психологией восприятия: для того чтобы испытать эмоцию — а эмоции связаны с протеканием нейрогуморальных процессов, отнюдь не настолько быстрых, — недостаточно пытаться в калейдоскопе клипового потока успеть все пережить. В традиционных формах искусства были задействованы все необходимые масштабы времени, тогда как сегодня мы подчас сталкиваемся с незавершенным гештальтом, который стимулирует интерес потребителя: ускорение темпа и сериальность препятствуют усвоению информации. В этом смысле необходимо соразмерить темпы восприятия и потребления информации. Но шумовая музыка — это, конечно, другое. Вспомним, например, о произведениях Шнитке, который активно работал с диссонансами. Дело в том, что, если вы будете слушать музыку, построенную исключительно на консонансах, вы быстро к ней привыкнете — в конечном счете она попросту станет неинтересной. Поэтому, на мой взгляд, современные композиторы избегают гармонии. В свою очередь, диссонансы всякий раз заставляют менять фокус внимания. Поэтому Шнитке для меня — эдакий ментальный композитор: под него очень хорошо думается. При этом, кстати, разностные частоты оказываются ниже порога восприятия, поэтому, как это ни парадоксально, подобные диссонирующие, разностные вещи взаимодействуют напрямую с нашим мозгом.

«Проще разработать модель, чем объяснить область ее применимости. Область применимости мы задаем уже исходя из следующей парадигмы»

— В работах Аршинова и Свирского можно встретиться с разделением двух понятий — «сложное» и «сложностное». Чем, по вашему мнению, продиктована необходимость введения дополнительного термина? Не могли бы вы представить свое понимание «простого», «сложного» и «сложностного»?

— Я сочувственно — в хорошем смысле — отношусь к термину «сложностность». Дело в том, что сама категория сложного не является новой. Вспомним, например, алгоритмическую сложность, введенную Колмогоровым. Речь идет о длине некоего послания, которая может быть бесконечной, но в ней присутствует алгоритм, с помощью которого вы в состоянии представить эту бесконечную череду символов. А есть сложность, которую нельзя представить никаким алгоритмом, при этом она бесконечна. В данном случае мы имеем дело с невычислимой системой. На таком языке о сложности говорили давно. В случае сложностности мы имеем дело с аспектом целостного восприятия мира. У последнего — огромное количество этажей. Скажем, мы смотрим на камень и не видим ничего сложного, но все совершенно иначе с точки зрения микроскопических существ, ползающих по его поверхности: для них это целая планета. Если мы говорим об идее универсального эволюционизма, которая возникла после принятия идеи Большого взрыва, то она предполагает, что все объекты эволюционируют, но мы этого зачастую не замечаем в данном масштабе времени и пространства. Сложностность отсылает к осмыслению реальности в ее целостности, причем в отсутствие абсолютного наблюдателя; она предполагает понимание мира как обладающего бесконечным количеством уровней, масштабов, феноменов взаимодействия, при этом нужно учитывать раскол интерпретаций, предлагаемых множеством наблюдателей этих локусов бытия.

— В своей книге «Методология синергетики в постнеклассической науке и в образовании» вы упоминаете о негативном аспекте моды на синергетику с сопутствующей метафоризацией ее основных понятий, который состоит в «зашумлении пространства междисциплинарных коммуникаций псевдосинергетическими ассоциациями и метафорами». Не проистекает ли подобного рода «зашумление» из самого формата «говорения просто о сложном», то есть не является ли специфическим эффектом перевода?

— На самом деле это неизбежный феномен. Здесь можно обратиться к математике. Предположим, у вас есть некое множество отношений и вы хотите ввести понятие класса: вот это говорим об этом, а это — о том, и не надо эти случаи путать. Что этому мешает? Есть требование — транзитивность: если a дружит с b, а b дружит с c, то и, а дружит с с, то есть друг моего друга — мой друг. Именно в традиционных обществах имело место четкое отношение свой — чужой. Мир разделялся на подобные классы. В современном мире все не так. Друг вашего друга — вовсе не обязательно ваш друг. В данном случае отсутствует транзитивность, а значит, вы не можете осуществить четкую разбивку мира на своих и чужих. По мере того как вы передаете какое-то понятие — «бифуркация», «аттрактор» и т. п., — вы не составляете его энциклопедическое описание. При этом человек, которому вы его передали, может быть из совсем иной области культуры. Вы объясняете ему значение термина на понятном ему языке, потом он передает термин следующему. Так вот — вы и этот следующий уже можете вкладывать в термин совершенно разные значения. В отсутствие транзитивности в культуре научное понятие очень быстро может превратиться в метафору. Можно вспомнить простой пример: у электротехников есть специальное понятие «сдвиг по фазе». Это вполне нормальный технический термин. Но когда он пошел гулять, его значение известным образом изменилось. Хорошо это или плохо? Ни то, ни другое. Это данность. Впрочем, на ситуацию можно взглянуть и по-другому. Как известно, математика — очень строгая вещь: есть посылка, есть доказательство, есть результат — в условиях этой посылки. Когда вы занимаетесь синергетикой, то ситуация не такова. Здесь нет строгой посылки, и синергетической универсалией — идеей аттрактора, динамического хаоса, горизонта прогноза — люди начинают пользоваться. Это не математика — это может быть экономика или биология. Что их оправдывает? А то, что модель почему-то работает. Объяснить, почему она работает, мы сегодня не можем. Так устроена наука: проще разработать модель, чем объяснить область ее применимости. Область применимости мы задаем уже исходя из следующей парадигмы. Скажем, эйнштейновская парадигма объяснила, где применима ньютоновская. Пока была только ньютоновская, мы думали, что она применима везде, — даже если что-то не получалось, это не имело особого значения (надеялись, что получится чуть позже), потому что другой парадигмы просто не было. Синергетика предлагает — вместо того чтобы ждать результатов от строгой науки — работать с помощью этих универсалий. В этом смысле она выступает методологией для частных дисциплин.

https://theoryandpractice.ru/