Как отмечается в новом исследовании Всемирного банка, посвящённом проблеме бедности и всеобщего процветания, показатели крайней бедности в мире продолжают сокращаться несмотря на отсутствие динамики в мировой экономике. При этом авторы предупреждают: с учётом прогнозируемых тенденций экономического роста для решения задачи по искоренению крайней бедности в мире к 2030 году может потребоваться сокращение высоких показателей неравенства.

Согласно данным, представленным в первом выпуске серии «Бедность и всеобщее процветание» (в которой ежегодно будут освещаться последние и самые точные оценки и тенденции бедности и всеобщего процветания в мире), в 2013 году на сумму менее 1,90 долларов США в день существовали почти 800 миллионов человек. Это примерно на 100 миллионов человек, находящихся в крайней бедности, меньше, чем в 2012 году. Главный вклад в прогресс в деле сокращения крайней бедности внесли страны Восточной Азии и Тихоокеанского региона, особенно Китай и Индонезия, а также Индия. Половина от общемировой численности крайне бедных в настоящее время приходится на страны Африки, расположенные к югу от Сахары; ещё треть – на страны Южной Азии.

В 60 из 83 стран, которые рассматриваются в новом докладе при анализе всеобщего процветания, средний доход лиц, относящихся к беднейшим 40 процентам населения, в период с 2008 по 2013 год вырос, невзирая на финансовый кризис. Важно подчеркнуть, что в этих странах проживает 67 процентов населения планеты.

«Замечательно, что страны продолжили сокращать бедность и способствовать достижению всеобщего процветания в условиях, когда мировая экономика демонстрирует слабые показатели, однако по-прежнему слишком многие имеют слишком мало», заявил Президент Группы Всемирного банка Джим Ён Ким. «Если мы не сумеем восстановить высокие темпы экономического роста, то рискуем не достичь стоящей перед Всемирным банком цели — искоренить крайнюю бедность к 2030 году. Вывод очевиден: для того, чтобы искоренить бедность, необходимо сделать так, чтобы плоды экономического роста поступали бедным, и один из самых верных способов решения этой задачи – сократить высокое неравенство, особенно в странах с многочисленным бедным населением».

Борьба с неравенством

В отличие от распространённого мнения, неравенство в мире с 1990 года значительно снизилось. Начиная с 2008 года снижалось даже неравенство внутри многих стран: на каждую страну, где в указанный период неравенство существенно выросло, приходится две страны, где отмечалось столь же масштабное его снижение. При этом неравенство остаётся слишком высоким; сохраняется серьёзная обеспокоенность концентрацией богатства в руках тех, кто относиться к верхним категориям распределения дохода.

В докладе подчёркивается — «благодушию не место»: в 34 из 84 рассматриваемых стран разрыв по доходам стал шире, так как доходы более состоятельных 60 процентов населения росли быстрее, чем доходы беднейших 40 процентов. В 23 странах за этот период доходы беднейших 40 процентов населения и вовсе сократились, — не только в сравнении с более экономически благополучными членами общества, но и в абсолютном выражении.

Изучив группу стран в составе Бразилии, Камбоджи, Мали, Перу и Танзании, где за последние годы удалось добиться существенного сокращения неравенства, а также проанализировав значительный массив имеющихся данных, исследователи Всемирного банка выделили шесть направлений, где предпринимаемые действия обеспечивают мощный эффект. Программы, реализуемые в этих направлениях, доказали свою результативность в части обеспечения заработка для бедного населения, улучшения доступа к необходимым услугам, а также улучшения долгосрочных перспектив развития; при этом они не подрывают экономический рост. Максимальное воздействие таких программ достигается в условиях, когда они дополняются высокими темпами экономического роста, эффективным макроэкономическим управлением и успешно функционирующими рынками труда, где создаются рабочие места, а беднейшее население получает шанс воспользоваться открывающимися возможностями.

Раннее развитие детей и питание: программы в этой области помогают детям в первые 1000 дней их жизни, так как нехватка питательных веществ и отставание в когнитивном развитии способны привести к задержкам в усвоении материала и более низким образовательным достижениям в последующие периоды жизни.

Всеобщий охват услугами здравоохранения: расширение охвата так, чтобы он распространялся на лиц, которые не могут воспользоваться доступными по средствам и своевременными услугами здравоохранения, способствует снижению неравенства, и одновременно повышает способность людей учиться, работать и достигать прогресса.

Всеобщий доступ к качественному образованию: показатели зачисления в школу выросли во всём мире. Теперь необходимо переносить акцент с того, чтобы просто отправить детей в школу, на то, чтобы каждый ребёнок в любой стране получал качественное образование. Приоритетом в образовании всех детей должно стать всеобщее обучение, формирование знаний и навыков, а также повышение квалификации учителей.

Денежные трансферты беднейшим семьям: в рамках этих программ бедные семьи получают базовый доход, благодаря которому их дети могут продолжать обучение в школе, а для матерей обеспечивается доступ к базовым медицинским услугам. Кроме того, участие в таких программах позволяет семьям приобретать семена, удобрения или скот, а также адаптироваться к последствиям засухи, наводнений, пандемий, экономических кризисов или иных потенциально разрушительных потрясений. Опыт показывает, что такие программы помогают существенно сократить бедность и создавать возможности как для детей, так и для их родителей.

Сельская инфраструктура, особенно строительство дорог и электрификация: строительство дорог в сельской местности позволяет снизить транспортные издержки, вывести фермеров с их товарами на рынки; также повышается мобильность работников, облегчается доступ в школы и медицинские учреждения. Так, благодаря электрификации сельских районов в Гватемале и Южной Африке удалось повысить занятость среди женщин. Кроме того, наличие электроэнергии повышает устойчивость и производительность малых семейных предприятий, что особенно актуально в бедных сельских сообществах.

Прогрессивное налогообложение: справедливые прогрессивные налоги могут стать источником финансирования государственных программ и инициатив, призванных обеспечить равные условия и поступление ресурсов беднейшим категориям населения; налоговые системы можно спроектировать таким образом, чтобы они способствовали сокращению неравенства и при этом обеспечивали эффективность при низких затратах.

«Какие-то из представленных мер могут быстро повлиять на неравенство по доходам, эффект от других будет ощущаться более постепенно. Ни одна из них не может считаться панацеей», отметил Ким. «При этом в отношении всех программ имеются убедительные доказательства их эффективности, а финансовые и технические возможности стран позволяют реализовать многие из таких мер. Применение одинаковых стратегий не означает, что все страны получат одинаковые результаты, однако выделенные нами подходы неоднократно демонстрировали свою эффективность в контекстах разных стран».

Источник: http://www.worldbank.org/

На все вопросы Марии Бачениной ответила юрист, кандидат экономических наук, руководитель направления «Институты и общество Центра стратегических разработок», научный сотрудник Института проблем правоприменения Мария Шклярук.

М. БАЧЕНИНА: Сегодня у нас долгожданная гостья! Добрый вечер!

М. ШКЛЯРУК: Здравствуйте!

М.Б.: В первую очередь хотелось бы поговорить о преступности, потому что буквально сегодня выяснилось, что по последним опросам ВЦИОМ показатели страха роста преступности и беспорядков в стране составили всего лишь два пункта, а в начале года они были пять пунктов. То есть общественность у нас успокоилась. Напрасно она это сделала или нет?

М.Ш.: Насколько я вижу, на первом месте среди страхов находится страх эскалации международной напряжённости — 20 пунктов.

М.Б.: Но пять — тоже много.

М.Ш.: Но я думаю, что здесь надо понимать, что, когда речь идёт о страхе, это — достаточно субъективное восприятие. То есть людей спрашивают о том, чего они боятся, а не о том, сталкивались ли они сами с преступными посягательствами. Поэтому, когда мы говорим о страхах, это скорее эффект от работы СМИ. Может, какие-то разговоры и страхи были в начале года более сильными, например, страх жёсткого экономического кризиса. Но, видимо, поскольку страх не реализовался, они расслабились.

М.Б.: Так всё-таки напрасно они расслабились? Сейчас разгул преступности. Или всех пересажать успели?

М.Ш.: У нас полтора года назад был большой скачок регистрируемой преступности, но я думаю, что это было на фоне сложной экономической ситуации. И к тому же сейчас, по-моему, считают уже вместе с Крымом. За полгода у нас зарегистрировано 1,3 миллиона преступлений. В год это даст 2,6 миллиона, если тенденция сохранится. А в принципе у нас долгое время — где-то с 2007 года — регистрируемая преступность шла вниз, пик был в 2004—2005 годах примерно около 3,5 миллиона.

М.Б.: Вопрос вот какой: это говорит о том, что наши правоохранительные органы хорошо работают, или о чём-то другом? Почему кривая пошла вниз?

М.Ш.: Она пошла вниз с 2006 года, а потом примерно с 2014 года пошёл рост. То есть в 2013—2014 годах было 2,1 миллиона преступлений.

М.Б.: Это много для нашей страны?

М.Ш.: Немного. На 100 тысяч населения получается 1700—2000 преступлений. А в Германии на 100 тысяч населения — 7500 регистрируемых преступлений.

М.Б.: Получается, у нас относительно спокойно?

М.Ш.: Подождите. Представьте: в Германии на сто тысяч населения — 7500 зарегистрированной преступности, в России — 1700. А где вы себя безопаснее чувствуете?

М.Б.: В России, потому что мне здесь есть, куда бежать, где прятаться, если вдруг что-то случится. Я на своей земле. А там я не знаю даже к кому обратиться, я беззащитна там. Это тот субъективизм, о котором вы говорили.

М.Ш.: Да, потому что в центре Москвы я себя чувствую достаточно спокойно, а на окраинах — не очень. У людей это всегда вызывает некоторый диссонанс. В Германии регистрируется около 6—7 миллионов преступлений, а у нас 2,5 миллиона.

М.Б.: Значит, у нас не всё регистрируют.

М.Ш.: Да, потому что если мы посмотрим на тяжкие преступления, там есть значительные превышения среднеевропейских показателей. Впрочем, один из моих коллег — Яков Ильич Гилинский (старейший петербургский криминолог. — Прим. ред.) — всегда говорит мне, что я вечно сравниваю с развитыми странами, а надо сравнивать с развивающимися.

М.Б.: Как наша.

М.Ш.: Да, потому что в развитых странах, во-первых, люди не боятся идти в полицию заявлять о преступлениях, а во-вторых, полиция не боится брать эти заявления и регистрировать их, потому что там уровень знаний о преступности, уровень того, сколько и каких преступлений зарегистрировано, гораздо выше.

М.Б.: Наш коллега вернулся из Германии, где был корреспондентом долгое время. Он рассказывал, что полиция не хочет регистрировать безумный рост преступности в связи с притоком мигрантов. Ладно, если кошелёк вырвали, но ведь даже насилие, нападения не регистрируются! Это как-то надо учитывать?

М.Ш.: Да, я читала об этом. Но если они начнут это регистрировать, это даст плюс к тому, что есть. У нас тоже говорят, что много преступности из-за мигрантов, но, когда мы смотрим на дела, дошедшие до суда, мы видим, что преступлений, совершённых мигрантами, очень небольшая часть. А мы прекрасно знаем, что если человек уже стал подозреваемым, дело будет доведено до суда. Очень немного дел прекращается.

М.Б.: Что такое «нерегистрируемые дела»?

М.Ш.: А как вы думаете, сколько обращений по всей стране поступает в правоохранительные органы за год?

М.Б.: Несколько миллионов.

М.Ш.: Напомню, что у нас 2,5 миллиона преступлений.

М.Б.: Тогда умножим на 2,5.

М.Ш.: Около 30 миллионов обращений поступает в полицию. А если учесть те, которые регистрируют другие органы, у нас получается около 11—12 миллионов сообщений о преступлениях. А возбуждённых уголовных дел 2,5 миллиона.

М.Б.: А почему остальные не регистрируются?

М.Ш.: Наши правоохранители говорят, что, например, они зарегистрировали сообщение о преступлении, а потом по разным причинам выяснилось, что преступления не было. А дальше начинается самое интересное, потому что промежуток времени между тем, как человек обратился в полицию, и тем, когда это действие не посчитали преступлением, — большая серая зона, про которую практически ничего неизвестно, детальная статистика не публикуется. Достаточно часто люди просто не идут в полицию, а даже если идут, то часто то, что они считают преступлением, по разным причинам не расценивают как таковое. У нас раскрываемость выше 50 процентов, то есть больше половины, но правоохранительным органам всё время говорят, что они работают плохо.

М.Б.: А хорошо — это сколько?

М.Ш.: Раскрываемость — худший показатель, про который можно говорить. Когда вы говорите, что надо раскрывать больше преступлений, лучше всего, чтобы это было 100 процентов.

М.Б.: А это вообще возможно?

М.Ш.: Нет, конечно.

М.Б.: То есть тогда мы победим преступность?

М.Ш.: Нет, победить преступность таким образом совершенно невозможно. В криминологии есть понятие «латентная преступность». Это преступления, которые или не стали известны правоохранителям, или стали, но сотрудники полиции решили не возбуждать уголовное дело. У нас есть этот зазор, когда сообщение может проверяться максимум 30 суток, и по итогам можно отказать в возбуждении уголовного дела. Таких отказов у нас около 6—7 миллионов в год.

М.Б.: В возбуждении только уголовного дела или любого?

М.Ш.: Мы говорим сейчас про уголовные дела. Преступление в 99 процентах случаев появляется, только если принято решение о возбуждении уголовного дела. Есть некоторые исключения, но они не имеют существенного значения. Таким образом, именно в этот момент правоохранители ставят на учёт преступление и в этот же момент должны уже работать над его раскрытием. Всё остальное — серая зона. А дальше начинается процедура расследования уголовного дела. Только примерно 900 тысяч дел будет доведено до суда.

М.Б.: Вот так работает наша система?

М.Ш.: Да. Это не хорошо и не плохо. Вопрос не в количественных данных, потому что самым интересным в работе правоохранительной и судебной систем является степень доверия или удовлетворённости граждан, ощущение людьми своей безопасности. Это — современная криминология, которая нацелена не только на анализ данных о состоянии преступности, ведь преступность — это социально-экономическое явление, её нельзя побороть.

М.Б.: То есть общество без преступности невозможно?

М.Ш.: Да. И если мы возьмём самые радикальные теории, они говорят о том, что преступления существуют только потому, что мы называем их преступлениями. Когда-то ведь не было заповеди «не убий», так было ли это преступлением?

М.Б.: Сами себе нашли приключения, получается.

М.Ш.: Как только общество начинает запрещать какие-то вещи, появляются преступления. Но это совсем радикально. В более современной трактовке это выглядит следующим образом: есть некоторый компромисс между тем, что общество считает преступлением, и тем, что правоохранители готовы считать преступлением. Какую-то часть того, что представляет собой большую проблему преступности, мы и видим.

Хочу сделать шаг назад к опросам. Одним из известных и наиболее используемых инструментов по оценке уровня преступности и работы правоохранительной системы является социологический опрос. Это достаточно стандартизированная международная методика, которая применяется во многих странах. Там нет прямых вопросов типа: «Стали ли вы жертвой преступных посягательств?».

М.Б.: Там всё завуалировано?

М.Ш.: Нет, прямые есть, но это методика, отработанная за многие десятилетия, позволяющая видеть несколько вещей. Она позволяет видеть примерный уровень преступности, обращаются ли люди в правоохранительную систему. Оценивается опыт общения с правоохранительной и судебной системами. Коллеги, вернувшись с конференции в Европе, рассказывали, что раньше тоже задавали вопросы о доверии, что одним из самых ярких показателей является опыт контакта с правоохранительными органами.

М.Б.: Со знаком «плюс» или «минус»?

М.Ш.: Если опыт был негативным, то он сохраняется несколько лет, и они могут вспомнить об этом и через три-четыре года.

М.Б.: Ну, хорошее мы быстро забываем, а плохое долго помним.

М.Ш.: Да. И это — один из важнейших показателей, потому что удовлетворённость полицией зависит от того, как люди оценивают тот контакт, который произошёл.

М.Б.: А если бы в нашей стране провели такой опрос, у нас бы какой показатель был? Я не хочу увести вас в направление, что «всё плохо». Лично у меня от серьёзных контактов с правоохранительными органами только позитивные воспоминания. Я чувствовала, что они меня хотят защитить.

М.Ш.: Когда была проведена реформа из милиции в полицию, ввели опросы как один из показателей оценки. Но, к сожалению, методология этих опросов и данные не до конца доступны обществу.

М.Б.: А зачем они тогда нужны? Только для верхушки?

М.Ш.: Есть некоторый анализ, но качество этих опросов проверить не получится. Мы надеемся, что рекомендация про раскрытие методологии возымеет действие.

М.Б.: А зачем это обществу? Это же может испортить имидж полиции. И так не всё в порядке.

М.Ш.: А вам не кажется, что это были бы методы, по которым можно развивать криминологию, понимать, что происходит с преступностью и что происходит на стыке взаимоотношений общества и правоохранительной системы. Есть два магистральных направления: опросы, которые обычно проводятся по нестандартизированной методологии независимыми компаниями, данные которых доступны как минимум для исследовательских целей.

М.Б.: Я считаю, что пока они скрыты от общества и от других компаний, они менее коррумпированы, чем станут тогда, когда будут доступны.

М.Ш.: Почему вы так думаете?

М.Б.: Потому что когда мне нужен отчёт только для себя, мне не нужны эти показательные выступления. Я переварю правду и сделаю выводы. А если мне на публику выступать, то я занесу денежек, чтобы всё было красиво.

М.Ш.: Логика так не работает, потому что репрезентативные выборки — это опрос порядка 40 тысяч человек.

М.Б.: То есть всем не занесёшь. Но я имею в виду компанию.

М.Ш.: А дальше уже вопрос репутации компании. Тут всё наоборот: когда данные закрыты, и их не могут проверить другие, там можно сделать практически что угодно.

М.Б.: А смысл? Самого себя обманывать?

М.Ш.: Почему самого себя? Заказчика, который заплатил вам деньги. И некоторые из этих цифр ложатся в основу оценки МВД.

М.Б.: Президенту они доступны?

М.Ш.: Конечно. Они являются составной частью оценки того, как работает правоохранительная система, поэтому они всё равно важны. Поэтому в ситуации, когда нет возможности проверить, не фальсифицирован ли массив, как проводился опрос и так далее, простора для манипуляции этими данными гораздо больше.

А второй способ, который позволяет очень хорошо продвигать криминологию, — это работа с данными о состоянии преступности. Вот так у нас публикуются данные в России: в формате PDF. Там убийства, покушения…

М.Б.: А чего больше всего?

М.Ш.: Краж.

М.Б.: Так всегда было?

М.Ш.: Да. 43 процента зарегистрированных преступлений — это хищение чужого имущества. Это во всех странах так.

М.Б.: А что сильно подросло?

М.Ш.: Особенно сильно ничего.

М.Б.: А на втором месте что?

М.Ш.: Навскидку не скажу.

М.Б.: Убийства, может?

М.Ш.: Нет, их не настолько много.

Трендом исследований являются публикации данных не в таком обобщённом формате: 224 тысячи преступлений против личности. Но где из этого, например, убийства, совершённые мужчиной в отношении женщины?

М.Б.: А зачем эта детальность?

М.Ш.: Это открытые данные о преступности без персональных данных. Когда есть привязка к местности, характеристики преступлений, они стимулируют совершенно другой подход к анализу данных. Мои коллеги из Института проблем правоприменения делали исследование на статистике судебного департамента. В последний раз это было 5 миллионов всех судебных решений по уголовным делам, вынесенных в стране за пять лет. То есть тут генеральная совокупность. То, какие были предъявлены обвинения, какие характеристики, какое решение было вынесено, соединили с унификационными данными про судей: мужчина, женщина, долго ли работает. Открылось много интересных вещей. У нас есть всего одна привилегированная группа, которая при прочих равных имеет шансы чаще получить условный срок. Как вы думаете, кто это?

М.Б.: Мигранты?

М.Ш.: Нет, студенты. Потому что судьи считают, что у студента всё-таки ещё есть шанс исправиться.

М.Б.: А как психологи к этому относятся, если бы они провели анализ размышлений, умозаключений и действий судьи? Они же у нас лояльны, неподкупны, неприступны и так далее.

М.Ш.: Поскольку я всё-таки работаю с социологами, они-то как раз считают, что нет никакой практической психологии или что эта психология может раскрываться на статистических данных. Голова судьи — это «чёрный ящик», но если перед вами есть все характеристики обвиняемого, уголовного дела, судьи, если вы знаете организационную структуру суда, вы сможете понять, как принимаются решения.

М.Б.: Это матрица какая-то.

М.Ш.: Не матрица, а регрессионные таблицы, математические методы, которые у нас, к сожалению, практически не применяются в криминологии, потому что у нас нет нового поколения криминологов. Есть старые уважаемые криминологи: Гилинский, Лунеев. Это имена, которые знает весь мир, они очень известны в Европе, но они работали в 80-е годы. В 1989 году произошло знаменательное событие: с данных о состоянии преступности сняли гриф секретности и начали их публиковать. То есть мы остались на том же месте, где были в 1989 году.

М.Б.: То есть они не добавили туда ничего?

М.Ш.: Они по-прежнему публикуют эти сводные данные о состоянии преступности. Когда передали статистику в Генпрокуратуру, с публикацией данных стало лучше. Сейчас в Госдуму был внесён законопроект, предусматривающий раскрытие данных о преступности. Мы с интересом следим за его судьбой. Потому что, конечно, если бы этот законопроект был принят, это был бы большой скачок из 1989 года в XXI век.

М.Б.: Как это скажется на раскрываемости?

М.Ш.: Это скажется немножко на другом. Открытые данные — это цифровое топливо экономики. Раскрытие данных о преступности, с одной стороны, стимулирует криминологию, мы стали бы лучше понимать, какие преступления чаще всего совершаются, где, когда. Это частично анализируется, но не настолько сложными и новыми моделями, потому что у нас в стране мало кто ими вообще владеет.

М.Б.: А туда бы мы отправили больше полицейских?

М.Ш.: Например.

М.Б.: Гениально простая логика.

М.Ш.: Один из ярких примеров — Малайзия. Там посмотрели, где патрули, а где преступность, совместили это, и преступность упала на 40 процентов.

М.Б.: Когда будут слушания по этому закону?

М.Ш.: По-моему, в октябре.

М.Б.: Подождём.

М.Ш.: А есть и другая история. Возвращаемся к раскрываемости: то, что мы видим как регистрируемую преступность, — это то, что вынуждена зарегистрировать правоохранительная система. Здесь, как правило, они нацелены на отбор лёгких преступлений. Что-то тяжкое нераскрытое приходится зарегистрировать, но истории с давлением на подозреваемых, с тем, что у нас огромное количество адвокатов, работающих по 51-й. Это означает, что адвокат получает деньги от государства, и вы не получаете квалифицированной юридической помощи. Почему мы говорим про проблему обвинительного уклона: если человека признали подозреваемым, то с большой вероятностью он получит либо обвинительный приговор, либо прекращение по нереабилитирующим основаниям.

М.Б.: У нас в стране вообще с этим сложно, это уже такое пятно на репутации. До сих пор работает это стереотипное мышление.

М.Ш.: Я хотела привести пример Казахстана. Там проводят много системных реформ и опережают нас во многих вещах на 5—10 лет. Казахстан — один из лидеров по раскрытию данных, по внедрению электронных сервисов. Там можно посмотреть, сколько у вас в районе зарегистрированных сообщений о преступлениях. Можно подписаться на то, чтобы вам приходили СМС, можно отслеживать кучу жалоб. Это всё у них реально работает, они прошли в этом смысле огромный путь.

Всё начиналось с того, что президент и Генпрокуратура сказали, что всё, закончили с раскрываемостью, надо узнать правду, надо понять, что у нас на самом деле происходит.

М.Б.: У них там случилось что-то страшное?

М.Ш.: Нет, они просто решили, что надо поднимать уровень защищённости граждан. А чтобы её поднять, надо узнать, от чего их защищать. Например, если много краж, значит, надо больше работать с экономикой. Вообще, самый лучший способ снижать преступность — это рост благосостояния граждан.

М.Б.: Это понятно. Нормально живёшь — не хочется гадости делать.

М.Ш.: И не только не хочется. Не надо воровать, нет столько алкоголизма. Корень-то здесь. Так вот, когда Казахстан решил разобраться с тем, что на самом деле происходит, у них преступность скакнула вверх в некоторых местах в пять раз. А министр МВД, выступая в парламенте, сказал, что никакого роста преступности нет, это просто они показали всё, что прятали. И сейчас Казахстан начинает предпринимать следующие шаги. Они задумались о введении муниципальной милиции.

М.Б.: А что она делает?

М.Ш.: Это как наши участковые, которые были бы освобождены от контроля сверху и стали бы подчиняться главе муниципального образования в той или иной структуре. Всё, что у них бы осталось, — только работа с гражданами.

М.Б.: Это как наш участковый бы подчинялся не по своему участку…

М.Ш.: Нет, по своему участку. Представьте: у нас в среднем на участкового должно приходиться 3,5 тысячи жителей, а приходится 7—10 тысяч. То есть на 35-тысячный город должно быть 10 участковых, которые были бы объединены и к которым были бы добавлены патрульные службы. Так вот, эти участковые подчиняются главе муниципального образования и не подчиняются через 10 штабных структур министру МВД.

М.Б.: То есть это отдельная ветка?

М.Ш.: Да. И это резко сокращает количество отчётности. У них появляется время для работы с гражданами. Это же нужно сделать и с полицией, и тогда уровень удовлетворённости граждан будет сильно меняться.

М.Б.: А есть страна, которая может нас удивить в отрицательном смысле? Может быть, мы обитаем в иллюзиях, считая, что в Европе и Штатах гораздо безопаснее?

М.Ш.: Я занималась какое-то время концентрированным изучением того, как работает немецкая система уголовного судопроизводства, сидела в судах. И я могу сказать, что меня удивило то, что судебный процесс во многом такой же, как у нас. Сильно чувствуется разница между социальным статусом обвиняемого: чем ниже социальный статус, тем он менее защищён. Хотя уровень защитников там очень высокий. Так, как выступают там защитники по назначению, у нас не все выступают и за деньги. Но при том, что есть договорённости между прокурором, судьёй и адвокатом, разница в социальных статусах и так далее, я наблюдала там такую вещь: судья, прокурор и адвокат могут принять решение о том, что обвиняемого нужно оправдать.

М.Б.: А договариваются «за кулисами»?

М.Ш.: Нет, они просто переглядываются и принимают решение. Например, прокурор предлагает оправдать, адвокат обычно говорит, что согласен. Судья, правда, может не согласиться, но при мне такого не было.

М.Б.: А чтобы эффективнее работали судьи, что нужно делать? У меня есть родственница, она судья. И она однажды мне сказала, что бывает, что они и дело не читают перед слушанием. Меня это ранило, скажу честно.

М.Ш.: Есть несколько вещей. Одна из первых — нужно снимать нагрузку на судей, они очень перегружены. Судьи — это женщины из аппарата суда, которые проработали пять-шесть лет секретарями или помощниками и получили заочное юридическое образование. Они умеют справляться с нагрузкой, не поднимая головы, но это — не тот уровень юридической профессии, которого мы как общество ожидаем.

М.Б.: А сколько дел должно приходиться на судью?

М.Ш.: Коллеги считали, я не вспомню сейчас. Но у них есть 25 минут на дело.

М.Б.: Это смешно.

М.Ш.: Но хочу добавить, что огромную часть нагрузки на судей создают неработающие государственные органы, потому что практически любое решение, которое хоть как-то выходит за рамки стандартного решения, они сваливают на суд.

М.Б.: Очень интересно, спасибо! К сожалению, наше время истекло. В студии была Мария Шклярук.

Даниил Кузнецов. https://life.ru/t/наука/