Лихие 90-е и молодёжь

Советская власть выстраивала жесткую молодежную политику: с первого класса дети попадали в октябрята, где готовились стать пионерами, а потом комсомольцами. У тех, кто выпадал из этой системы, могли быть сложности с поступлением в университет, работой и не только. За всю историю участниками ВЛКСМ были больше 200 миллионов человек. В сентябре 1991 года, за несколько месяцев до распада СССР, историческую роль ВЛКСМ признали исчерпанной, а организацию распустили. Дворцы пионеров переименовали в Дома творчества, а в пионерских лагерях стали открываться частные турбазы и пансионаты — многие из них просто оказались заброшены. Но уже в начале 2000-х в России стали появляться новые масштабные молодежные движения. Для спецпроекта T&P и Фонда Егора Гайдарамы поговорили с антропологом Дмитрием Громовым, социологом Еленой Омельченко и директором московского Центра творчества Юлией Лившиц о том, как с конца 80-х в России менялась молодежь и отношение к ней. Рэп для бедных, панки как бренд, обиженный патриотизм, большой теннис для детей элиты, зарплата в авоськах и новая эра молодежного строительства — в очередной серии проекта «Выпуск-90».
Глава первая. Субкультуры

Дмитрий Громов
ведущий научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН
В 80-е в комсомол еще все вступали в обязательном порядке, но это была скорее ширма, формальная организация, которая занималась сама собой. Например, через комсомол решались технические вопросы: скажем, если возникал студенческий театр, он обращался туда, чтобы найти помещение. Распада ВЛКСМ с точки зрения собственной занятости молодежь не заметила: она уже была занята чем-то другим.

В стране был мощный всплеск субкультурности. Конечно, субкультуры были и до этого, но про них мало говорили, их притесняли, молодежь туда шла не так активно. В конце 80-х это стало новой социальной реальностью. Расцвели многие субкультуры прошлого. В частности, тогда у нас была третья волна движения хиппи. Кроме этого, например, был всплеск интереса к религиозности (все ходили на крестные ходы, в церкви) и волна осмысления нетрадиционной религиозности, когда в большом количестве появлялись секты. Это нормальные процессы для общества, которое открыло для себя, что социальная жизнь может быть разной. Потом этот ажиотаж спал.

В начале 90-х у нас возникло движение ролевиков. Сначала — вместе с переводами Толкина — появился толкинизм. Постепенно ролевые игры стали проходить по разным темам, не только по мирам Толкина. Движение остается массовым и сейчас, причем давно вышло за рамки молодежной субкультурности. Те, кто начинали студентами в 90-е, теперь взрослые мужчины и женщины, создают между собой семьи и продолжают этим увлекаться.

Чаще всего мы брали какие-то западные формы, в которые вкладывали новые смыслы. Я называю это переводом субкультурности на русский язык. Например, довольно быстро на российской почве была осознана рэп-музыка. Эта демократичная музыка, которая в Америке изначально появилась в черных кварталах, у нас стала восприниматься как музыка небогатых слоев населения. Тексты про пацанскую жизнь брутальных парней были переосмыслены для русской тематики. У нас аналог черных кварталов — это спальные районы, рабочие и окраинные кварталы, провинциальные города.

Ролевики
С середины 80-х во многих городах СССР был Клуб любителей фантастики: там публично зачитывали первые переводы «Властелина колец», раз в год все собирались на фестивале в Свердловске, а между встречами писали друг другу письма. К тому моменту формат «Хоббитских игрищ» по Толкину давно существовал на Западе. В 1990 году их решили провести в СССР — первая в стране большая ролевая игра прошла под Красноярском, туда съехались около 130 участников. Один из них рассказывал, что на фоне перестройки битва хранителей кольца и гномов с назгулами (девять владык из расы людей, которых поработило Кольцо Всевластия) особенно впечатляла. Ролевики шутили, что от результатов игр зависит будущее: «Победили силы тьмы — СССР распался, победили светлые — жить стало немного легче».
Рок — это вообще отдельная тема. Сейчас мы с удивлением понимаем, что, скажем, советская группа «Песняры», над которой в 80-е годы смеялись как над попсой, — это, на самом деле, рок-музыка первой волны, которая восходит к «Битлз». К концу 80-х мы уже мало отставали от западных стран по времени: если что-то появлялось там, у нас это было примерно тогда же, максимум через год. Скажем, пик интереса к металу у нас совпадал с пиком интереса к металу на Западе. А вот субкультура готов в России получила широкое распространение в первой половине 2000-х годов, со значительным опозданием по отношению к Западу; при этом музыка gothic metal была известна любителям еще в начале 90-х.

Многообразные направления, не похожие друг на друга, возникают под брендом «панк». Если бы в одном помещении собрались панки начала 80-х, 90-х и современные, они были бы удивлены, потому что это люди, стоящие на совершенно разных позициях — и идеологических, и эстетических. К концу 90-х годов панков можно было встретить в диаметрально противоположных политических движениях — например, в ультраправых и крайне левых. И там, и там люди находили в панк-культуре какое-то идеологическое обоснование.

Именно в 90-е годы появился молодежный политический активизм. Мы все в конце 80-х — начале 90-х пережили волны мощного политического протеста, но он не был молодежным. К сожалению, социологических исследований нет, но, судя по фотографиям, в конце 80-х на улицы выходили в основном люди повзрослее, лет 30. А в 90-е возникли движения чисто молодежные. В первую очередь левые, а с середины 90-х уже нацболы, которые совмещали ультралевую и ультраправую позиции. Конечно, туда при желании могли приходить и пенсионеры, но есть такая закономерность, что политическим радикализмом занимается в основном молодежь. Потом из радикалов уходят, и если интерес к политической активности при этом сохраняется, то переходят в более умеренные организации. Радикальных политических движений было не так уж много, но они были на виду. В те времена знали, кто такие нацболы, про них писали СМИ — тогда еще было можно.

Глава вторая. Дома пионеров

Юлия Лившиц
директор московского Центра творчества
«На Вадковском»
Советские Дома пионеров строились на идеологии, кружков тогда было немного, и они были нацелены просто на то, чтобы дети не болтались на улице. Были дискотеки, были какие-то вечерушки-праздники. Это называлось «внешкольное учреждение». Непосредственно к образованию, хоть номинально и относилось, никакого отношения не имело.

В 1992 году вышел закон «Об образовании», где первый раз прозвучало словосочетание «дополнительное образование»: нас признали равноценной частью непрерывного образования. Вместо Домов пионеров появились центры детского творчества. У нас появились свои образовательные программы, и руководители кружков стали педагогами дополнительного образования. Идеология ушла, хотя люди остались. Но статус повысился. И, соответственно, повысились требования. Сейчас сертификат, который мы выдаем (хотя государство его так и не признало, у нас нет государственного образца), может играть роль при поступлении.

Мы всегда были государственным учреждением, поэтому те копейки, которые полагались, государство нам давало. Правда, не всегда вовремя, но потом как-то это нормализовалось. Другое дело, что на наши подвиги нам чаще всего не хватало. Тогда мы побирались, искали везде, где можно. Ходили к каким-то банкам, просили, чтобы они милосердствовали, чтобы организовать детям праздник. А первую красивую мебель мы привезли, потому что она списывалась в гостинице «Националь». И у нас были прекрасные диваны, кресла и очень красивые стулья.

Но, во всяком случае, мы были свободнее. У нас появились права решать самим свои проблемы. Мы сдавали часть помещений в аренду, за счет этого существовали. Моя бывшая директор иногда договаривалась с нашими арендаторами, ехала к ним и привозила оттуда деньги в авоське, чтобы людям заплатить хоть что-то, потому что зарплаты не было.

В какой-то момент мы сюда пустили частную школу. Она была очень дорогая, здесь было много детей криминалитета. И я как-то присутствовала при разговоре, когда учительница говорила директору школы: «Я не могу ему поставить четверку, он вообще ничего не знает». А директор ей говорил: «Ну смотри, пуля тебя найдет». Мы их выдержали меньше года и выгнали.

В 90-е и нам разрешили платные услуги, это была возможность продержаться. Тогда это было абсолютно непривычно, потому что всегда все было бесплатно. Мы ввели платные занятия для тех, кто мог платить. Таких было очень мало. Это же были очень тяжелые годы. Помню, мы проводили праздник Масленицы и один папа из первых предпринимателей привез для детей несколько ящиков апельсинов, которые мы раздавали. И вот мы шли по переходу, навстречу нам шла старушка, которая, проходя мимо нас, сказала: «Сколько же вы наворовали себе в карман, что детям апельсины бесплатно раздаете!»

Так что мы брали деньги, только когда это правда было необходимо. Допустим, на бальные танцы нужны костюмы. И все равно ребенок имел право два раза в неделю заниматься бесплатно, а третий день был платный. Что-то платное мы открывали для взрослых. Мы много тогда экспериментировали: например, для «новых русских» и для детей элиты вводили занятия иностранным языком, большой теннис. То есть мы искали пути. И, наверное, выжили в какой-то момент за счет этого. Но главное, что при этом к нам мог зайти каждый.

В 1997 году в Петербурге на День города промоутеры под предлогом съемок фильма захватили руины конюшен Николая I в бывшей усадьбе Знаменка. Развалины подсветили прожекторами, привезли 30 киловатт звука, на рейве Air Fair собралось больше 6 тысяч человек. В итоге их разгоняла милиция.
Первые вечеринки электронной музыки проходили в Петербурге еще в конце 80-х, когда Тимур Новиков устроил сквот на Фонтанке, 145. Потом другой проект, «Новые композиторы», по сути нелегально оккупировал помещение планетария. Один из организаторов, Валерий Алахов, рассказывал: «В 1988-м я стал главой творческого объединения «Научная фантастика». В то время любой, кто придумывал себе громкую должность, мог рассчитывать на сотрудничество с государственными организациями, потерявшими бдительность из-за перестройки». Сначала в звездном зале планетария ставили «лекции-композиции для детей и взрослых», а в январе 1991 года там прошла первая вечеринка с диджеями из Риги и Берлина. Потом, по рассказам, планетарий попал к бандитам, из-за их конфликтов с соседним казино там часто бывали драки и даже стрельба. Рейверы оттуда на время ушли, но вернулись, когда открылся клуб «Планетарий». Техно тогда считали музыкой космоса, поэтому локации часто выбирали вроде планетария или павильона «Космос» на ВДНХ, где в 1991 году прошел первый московский рейв Gagarin Party, после которого движение стало массовым.
Было очень смешно, когда у нас открылся ансамбль народной песни «Лад». Пришла девочка, которая окончила Гнесинку с красным дипломом, сама фольклорная певица. А здесь рядом детский парк — там всегда всякий молодняк тусовался. И вдруг девчонки оттуда повалили к нашей Свете. Приходили в своих тогда модных «стукалках», черт-те как одетые, переодевались в фольклорные костюмы, пели четырехголосие, балдели, выступали, потом надевали свои «стукалки» и отправлялись обратно в парк.

Была еще история: мы решили открыть клуб взаимоотношений «М плюс Ж». И весь этот парк, порядка 70–80 человек, сюда привалил. Оказалось, что у них есть потребность говорить, обсуждать. Руководителем был аспирант соседнего института, который в это время писал диссертацию. Они к нему настолько привязались, что не хотели отпускать. Но он в итоге сбежал, около года клуб просуществовал.

В 1994 году мы открыли компьютерный класс — кто-то принес к нам первые «Ямахи». В него стояла очередь, записывались по 300 человек. Дети здесь учились с нуля, это была пятилетняя школа, выпускные экзамены — все как положено. До середины 90-х еще ведь не было ни мобильников, ни компьютеров ни у кого. Первый мобильный у моего директора появился, по-моему, в 2000 году.

В 2015 году мы сбежали из системы образования — наш центр удалось перевести в систему департамента соцзащиты. Потому что руководитель департамента образования счел, что все такие центры должны находиться при школах. В итоге из 156 учреждений дополнительного образования за последние годы в Москве осталось 25. Какие-то закрывали, какие-то присоединяли, многие попали в школы, которым оказались не нужны: у них отобрали помещения и уволили 80–90% педагогов.

Бюджет нам теперь выделяют только на социально незащищенных. Дополнительное образование мы сохранили, но стали еще и организаторами городских праздников, фестивалей, методических площадок — практически городским ресурсным центром. При этом у нас как было около 5 тысяч детей, так и осталось. Прощаться с ними не хотелось, поэтому мы ввели разные условия: оставляем бесплатными занятия для тех, кто ходит к нам больше двух лет, для одаренных, для выпускников. Плюс если в группу набирается нужное количество льготников, то остальных берем бесплатно. То есть 90% занятий у нас остаются бесплатными.

Сейчас больше практикуется развитие технического творчества, и это правильно — наверное, стране это нужно. Но есть еще и те дети, которым хотелось бы просто танцевать, играть в теннис или футбол, не будучи в спортивном сообществе, и заниматься при этом наукой, техникой. Дополнительное образование — это совсем не школа. Здесь между ребенком и взрослым скорее отношения соратников, объединенных интересом к предмету. Дополнительное образование может дать больше, чем изучение обычных школьных предметов. Сейчас можно прийти сюда в 4 года, до 18 здесь практически жить и получить профессию.

Глава третья. Власть

Елена Омельченко
руководитель Центра молодежных исследований Высшей школы экономики
В рамках советской идеологии молодежь конструировалась как надежда прогрессивного человечества: молодым людям говорили, что они будут первыми коммунистами нового типа, им была приписана миссия, которая способна изменить ход истории, — формировался новый человек. Это мощная идея, которая могла работать в ситуации жесткого контроля. Была единая цепочка: октябрята, пионеры, комсомольцы, кандидаты, члены партии и так далее. Если человек выпадал на каком-то из этапов, то у него возникали очень большие сложности и с поступлением в университет, и с особыми типами работы, и в целом это определялось как ненормативность и подчас даже девиантность. Такая социализация через образование и воспитание была очень эффективной с точки зрения подготовки молодежи к разным ролям в обществе.
После перестройки рушится вся система молодежной политики советского типа. А когда наступает тяжелая экономическая и политическая ситуация, молодежь где-то на десятилетие вообще выпадает из фокуса такого пристального внимания. Меняется политический конструкт: молодежь из мессии и надежды превращается в социальную проблему и источник новых рисков для общества. Все это происходит на фоне резких социальных изменений в России. С одной стороны, с конца 80-х до начала 2000-х становится больше свободы, и это период неформального всплеска, который оказался вне внимания и контроля со стороны политиков — просто потому, что было не до молодежи, она не попадала тогда в актуальную повестку.

С другой стороны, это был крах социальности на фоне беднеющих родителей. В исследованиях отмечается кризис маскулинности, потому что безработица прежде всего ударяет по мужчинам, а это алкоголизация, рост бандитизма, «новые русские» и так далее. То есть это все такой клубок новых типов расслоения, неравенства. Кто-то получает преимущества, а кто-то, естественно, оказывается в еще более сложной жизненной ситуации. С этим связан и рост криминогенности. За ним стоит вопрос власти среди молодежи. Потому что если в советское время уже были заданы координаты (что правильно, что неправильно; кто имеет власть, кто нет; кто и за что должен каяться), то здесь вопрос о правильном и неправильном решается фактически на улицах, в явочном порядке и через борьбу идентичностей.

С начала 1990-х становится активным скинхед-движение, развиваются национал-патриотические направления, что тоже не случайно. В конце 90-х годов, когда была моральная паника на тему американизации молодежи, мы провели исследование «Глядя на Запад». И сделали вывод о формировании стихийного патриотизма, мы его называли «обиженный патриотизм». Это патриотизм, который возникает в ситуации очевидной ущербности, в которой в то время оказалась молодежь по сравнению с западными сверстниками. Это период, когда начинают ездить путешествовать и учиться, никакого «занавеса». И сравнение оказывается не в пользу России. Повлиял и экономический кризис 1997–1998 годов. В период взросления очень значимым становится вопрос самооценки, состоятельности семьи, вопрос любви к тому месту, где ты живешь, и гордости за него. По крайней мере, некий фундамент личности строится на понимании того, кто ты, на что можешь рассчитывать в этой жизни, какие у тебя рычаги воздействия, как тебя воспринимают. Чувство униженности, ущемленности переживается очень тяжело и может стимулировать защитный механизм, защитную картину: да, у нас, может, не так много потребительского выбора, но зато мы душевные, добрые, по-настоящему любим отдыхать, у нас если вечеринка — то вечеринка, если песни — то о душе и о главном, у нас настоящая дружба, настоящая любовь, мы не заключаем брачных контрактов. Формируется такой патриотизм через отрицание. И чем более молодежь была включена в зарубежные знакомства и поездки, тем более критична была в тот момент к Западу. Мы уже тогда писали, что это очень хорошая почва для массовой мобилизации.

Отношение к молодежи начинает меняться с конца 90-х: игра «Голосуй, или проиграешь» показала, что молодежь во многом влияет на исход политических решений. Дальше начинается новая эра, ее называют по-разному: эра Путина или новая эра молодежного строительства. С начала 2000-х появляются масштабные проекты — «Молодая гвардия», «Идущие вместе», «Наши» — с большим бюджетным финансированием, серьезными политическими программами по молодежной политике, патриотическому воспитанию и так далее. Конечно, происходит в определенной степени возврат к советскому опыту, хотя все-таки неполный. Ключевая идея тех же «Наших» — потом самого известного массового движения — в формировании особого типа лояльности и готовности молодежи к быстрой массовой мобилизации. Первоначально его смысл был, конечно, в противодействии фашистским, националистическим настроениям, затем в идее возврата былого могущества России, формировании нового кадрового резерва политической элиты и предотвращении «оранжевых революций» и оппозиций. В «Наших» нужно разделять «мясо», как они сами называли, то есть «бойцов», и комиссарское движение. Комиссары — это Селигер, это периодические мероприятия с тренингами, с образовательными траекториями, которые им открывались. Очень многих привлекали именно тем, что им дадут экономическое образование: тогда это было очень престижно. Некоторые из них, несмотря на то что движение формально прекратило существование, стали медийными фигурами, работают на телевидении, в пиаре, в рекламе или создают более мелкие инициативы вроде «Хрюши против», «СтопХама» и так далее.

Сейчас, мне кажется, мы переживаем период очередного всплеска интереса к молодежи — после того, как весной этого года школьники и студенты вышли на демонстрации. Сейчас молодежная политика сводится скорее к более тонкой работе с отдельными группами: проекты, связанные с инновациями, с предпринимательством, с творческой молодежью, с блогерами — все это, как обнаружилось, более эффективно. Массовые мобилизации уже не работают.

https://special.theoryandpractice.ru/90s-subculture
This entry was posted in 1. Новости, 2. Актуальные материалы, 3. Научные материалы для использования. Bookmark the permalink.

Comments are closed.