В деле об убийстве Талькова должна быть поставлена точка, камер распознавания лиц в Петербурге огромное количество, а на свободу вышли минимум два очень опасных преступника. Об этом и многом другом «Фонтанка» поговорила с начальником первого управления по расследованию особо важных дел ГСУ СК по Петербургу Юрием Яшковым.
— Дело об убийстве Талькова передали в суд. Почему только сейчас?
— Триггером стало то, что на личный прием пришла вдова. Она задала правильные вопросы — почему дело глухое, почему никто не наказан. Если на тот момент вбить в «Яндексе» «самые громкие преступления в современной России», то на первом месте был Листьев, на втором Тальков, но просто потому, что дело было в архиве. Мы начали готовить его для передачи в суд в 2021 году. Шляфман (Валерий Шляфман был музыкальным директором Талькова. — Прим. ред.) вскоре после смерти Талькова был привлечен за неосторожное убийство, до трех лет лишения свободы. Квалификация была в корне неверной. Сейчас ему вменено покушение на убийство охранника Азизы Малахова и убийство Талькова.
Тогда, на первом этапе, было очень много бардака и куча теорий заговора. Даже у меня в голове сидело, что застрелил Талькова Малахов. 90% людей, наверное, так думают. Но все сводится к тому, что это был Шляфман. Он постоянно генерировал скандалы, мог на концертах кого-то специально задеть плечом, если видел, что охрана рядом. И охранники Талькова даже говорили музыканту — либо мы, либо Шляфман. Здесь примерно такая же история произошла — он с Малаховым спорил, кто первым выйдет на сцену, Тальков или Азиза. Намотивировал Талькова пойти разбираться. У Малахова был револьвер, которым он пытался воспользоваться, но охрана не дала. Пистолет Шляфман у него вытащил и зарядил. Тальков по сути избивал Малахова, Шляфман целился в охранника, но попал в певца. Это подтверждается пороховыми следами на его рубашке, они больше ниоткуда не могли взяться. И трассологической экспертизой — лежащий на полу Малахов не мог так выстрелить. Хочется получить судебное решение, где четко было бы прописано, что Шляфман совершил преступление. И дожидаться, что, возможно, он совершит ошибку и окажется в России, а может, и программа выдачи с Израилем начнется. Это, конечно, маловероятно. Тем более мы узнали, что Шляфман даже не получил загранпаспорт — настолько он боится уехать из страны.
— Были ли попытки допросить его там?
— Мы сейчас в контакте с израильскими спецслужбами, они нас приглашают по другим делам. Но в том числе хотим и со Шляфманом встретиться, пообщаться, может на видео записать. Запросы о правовой помощи мы официально направляли, но ответа пока нет.
— А про другие контакты с Израилем можете рассказать?
— В тюрьме Израиля пять пожизненных сидит Карлик Дмитрий, он наш, челябинско-питерский бандит. И он позвонил нам оттуда, рассказал про несколько интересных убийств, все подтвердилось. На его показаниях мы закрыли Каштело, хозяина клуба «Грибоедов». И нам нужно Карлика официально допросить. Плюс еще дело об убийстве в Израиле выходца из Питера господином по фамилии Нусимович. Он сейчас обвинен в убийстве вице-губернатора Маневича.
— Несмотря на политическую ситуацию, у вас все равно есть контакты?
— Я сам удивился. Такие они заинтересованные.
— Какие шансы допросить Шляфмана?
— Большие. Может не допросить, просто пообщаться. Оперативники нам помогут. Он вроде занимается организацией эскорта для русских, как нам в полиции рассказали, ведет полукриминальный образ жизни. Не привлекался, но и пользы Израилю не приносит.
— С точки зрения справедливости, на месте подсудимого пусто. Вдова, наверное, недовольна?
— Это максимум, что в России сегодня можно сделать. Это определенная точка, преступление раскрыто, просто преступник сидит в Израиле.
— Много еще дел из тех времен лежит в архивах?
— В нашем архиве по особо важным 325 дел. Это, как правило, убийства. В основном 90-е, но есть и несколько за 70-е, 80-е. И 2000-й тоже, конечно, есть, и 2010-й.
— Есть какие-то шансы, что дело 70-го года будет раскрыто?
— Только случайно, если кто-нибудь расскажет что-то. Есть, конечно, и такая методика работы — взять старое дело и начать по нему работать. Нет никаких новых факторов, никто тебе об этом ничего не рассказал, просто берешь дело и отталкиваешься от него. Иногда это срабатывает. Например, дело Смирнова по взрыву мы именно так и раскрыли сейчас. Иногда работаем от информации. То есть оперативники приходят и говорят, вот, у нас есть человек, который знает, кто убил в 2001 году человека в Выборгском районе.
— Что движет такими людьми, почему они спустя столько лет начинают что-то рассказывать?
— Мотивы у всех разные. Например, один пришел потому, что жена умерла, сын его из квартиры выгнал. Жить негде, зима, вот и рассказал, как в 1992 расстреляли двух человек.
— То есть информация за «постой». Он добился своего?
— Да, добился. Раньше был бандитом, сейчас вот так. Бывает, что кто-то проболтается по пьяни. Люди же все стареют. Бывает, что беседуют с кем-то, кто общается с компетентным оперативником. Или, например, обиды накопились у старых товарищей — все богатые, этот один бедный, вот он и думает, сейчас я им отомщу за все.
— Современные технологии чем-то могут помочь в старых историях?
— Сейчас ловят людей, которые находились в розыске годами. Система распознавания лиц, конечно, феноменальная. Был у нас один преступник. Я знал, что он ходит в кафе, в которое я тоже хожу. У меня была его фотография, думал, что если увижу, то сообщу и его задержат. В итоге его нашли с помощью камеры распознавания лиц. Когда его привели, я понял, что ни за что в жизни не узнал бы его. У него борода, усы, длинные волосы. Вот только по этому треугольнику — нос и глаза — система распознала.
— Но в Петербурге же пока еще не очень много таких камер, как в Москве?
— Много уже. Вообще, все, никуда не деться.
— Повод для нашего разговора — 25 июля, День сотрудника органов следствия. Но есть же еще 15 января, День создания Следственного комитета. Вам какой из них ближе?
— Мне больше нравится 7 сентября. Когда реально образовался Следственный комитет.
— Вы имеете в виду отделение от прокуратуры?
— Да, это реальный отсчет, рождение новой эпохи. 7 сентября у людей все поменялось. Раньше споров практически не было, как единый механизм работали. Было в какой-то мере проще, но и отделение полезно — когда какую-то глупость пытаются протащить, а прокуратура не дает это сделать.
— Это очень обидно для следователя, когда его дело суд или прокуратура возвращают на доследование?
— Да, очень. Один из самых серьезных стрессов. Если дело маленькое, человек на подписке, то это небольшая неприятность. А если дело большое, люди под стражей сидят… Ты ночами не спишь, а тебе все это возвращают, чтобы ты сделал концовку еще раз.
— Сейчас часто бывает, когда что-то требует возбудить Бастрыкин, а прокурор отменяет возбуждение. Со стороны иногда это даже как-то смешно выглядит.
— Это дискуссия в правовом поле, нормальный процесс.
— Бывало такое, что до суда доходила какая-то история и оказывалось, что все-таки человек вообще не виноват?
— Официально да, кого-то оправдывают же. Но лично для меня это значит, что не хватило доказательств, потому что он виноват точно. Если говорить о том, что совсем невиновных людей взяли и направили в суд, я таких дел не помню. Когда арестовывали кого-то, а потом выяснялось, что они не виноваты — такое было несколько раз и это, кстати, был ценный опыт. У нас была ситуация, когда потерпевшего похитили, вымогали деньги, наставляли пистолет. Он опознал четверых, мы их всех повезли в суд, все отрицали свою причастность. Суд только двоих арестовал. В итоге начали проверять алиби и реально оказалось, что двое арестованных ни при чем. А те, кто на свободе в тот момент были, оказались виновны. А польза была в том, что я понял, что невиновный человек ведет себя точно так же, как виновный. Казалось, что если ты невиновного человека задерживаешь, он то уж точно будет себя вести так, что видно — он не виноват. А ничего подобного, такие же слова, такие же эмоции, все то же самое.
— Ваши преступники это все-таки специфический контингент, есть какие-то общие, объединяющие их черты?
— Ну нет, они разные. Но есть категории. Например, киллеры. Это только в кино они в отглаженном костюме. На деле это такие маргинальные, ленивые, неблагополучные, бедные люди. У богатого заказчика нет в круге общения киллера, как правило. Но у него есть какие-то криминальные связи среди людей победнее, но тоже обеспеченных. Он обращается к ним. Они, естественно, сами делать ничего не будут и ищут людей еще попроще. И вот так потихонечку лестница спускается от богатого заказчика к человеку, который готов за тысячу долларов или за дозу исполнить убийство. А заказчик платит 10 тысяч долларов, 20 тысяч долларов, 100 тысяч долларов и так далее. Так выглядит классическое заказное убийство.
— Можно нанять киллера в даркнете?
— В Москве был случай, в Петербурге пока еще не сталкивались с таким, чтобы именно убийство. Вот поджоги покрышек, это да. Сложно раскрывать такие преступления, с VPN, «Тором» и так далее. Я не помню, чтобы были раскрытия с помощью техники, но они прокалываются на системе. С покрышками понятно, что объединяет потерпевших. С мошенничествами, обычными звонками по телефону сложнее, но тоже бывает. Не все в 100% случаев пользуются IP-телефонией. Бывает, курьеров присылают, которые связаны с ними, потому что просто ленятся сделать все по-правильному. Карту какую-нибудь свою дают или знакомого. Проколы бывают.
— Возвращаясь к покрышкам. Исполнителям вменяют покушение на убийство вместо поджога, даже если поджог не удался. Как вы оцениваете такую квалификацию?
— В целом, я считаю, правильная квалификация по 105-й («Убийство»). Потому что очень странно отталкиваться от последствий. То есть человек подходит, поджигает покрышку, никто не умирает и даже не кашляет. Тогда это просто умышленное уничтожение, порча чужого имущества. А другой может даже на одну покрышку меньше поджег, но умерло три человека. Или два, или один. Или тяжкий вред здоровью. И тогда ему вменяют убийство, хотя он совершил точно такие же действия. Это несправедливо. Ты должен понимать — если поджигаешь покрышку возле двери, можешь убить не одного, не двух, а может, даже десять человек, может двадцать. Ты должен понимать, что совершаешь покушение на убийство двух и более лиц общеопасным способом. Все.
— Но они же это понимают только после того, как их поймали.
— Задача это все распространять, чтобы они знали, вот теперь квалификация такая.
— То есть это, можно сказать, запугивание?
— Запугивание, да. Тот же киллер берет больше, ведет себя гораздо более скрытно и он понимает, что есть риск получить срок в 15–20 лет. А люди, которые идут за покрышки, им по сто тысяч рублей предлагают. Они должны осознавать, что это стоит как минимум значительно дороже. И, соответственно, за это будут браться далеко не все. Это уже сложнее организовать.
— Вернемся к мошенничеству. Колл-центры в колониях, на территории Украины или где-нибудь в Москве — что-то из этого миф?
— Ничего из этого не является мифом. Колл-центр на зоне — 100%, такие есть. Украина — тоже есть. В других странах тоже есть. В соседнем доме, возможно, тоже есть.
— То есть это зло, которое распространилось уже очень широко?
— Да, это очень выгодно.
— Как бороться с этим?
— Мне кажется, что в какой-то степени это будет всегда. Вопрос в проценте населения, который будет отдавать деньги мошенникам. Задача распространять информацию, чтобы сложнее было таких людей находить. Грубо говоря, чтобы мошенники делали не по 100 звонков, пока найдут жертву, а 1000. Надо увеличить издержки.
— Вы в предыдущих интервью говорили, что считаете процедуру ознакомления с материалами дела перед передачей в суд чем-то вроде анахронизма и что от нее надо избавляться. Почему?
— Да, от нас даже законодательные инициативы исходили на этот счет. Потому что она самая раздражающая. Именно наше подразделение, оно чем славится? Большими объемными делами. И есть дела, в которых обвиняемые умышленно затягивают ознакомление, чтобы, например, попытаться при следующем продлении стражи выйти на свободу. У нас в управлении 27 следователей, мы вынуждены 10 из них каждый день отправлять в СИЗО с 9 утра до 8 вечера чтобы они сидели с обвиняемыми, которым на самом деле неинтересно читать это дело.
— Но это специфика вашего управления. Разве можно её на всё следствие экстраполировать?
— Такие истории есть и у каждого маленького отдела, когда обвиняемые используют эту процедуру как рычаг давления. Такого не должно быть. Мое предложение такое — если следователь видит, что обвиняемый на самом деле не хочет ничего читать, то надо делать ему копию дела и все, пусть читает сколько угодно, без присутствия следователя. Адвокаты обвиняемых, которые хотят хорошо ознакомиться с делом, приходят, фотографируют и спокойно читают у себя в кабинете за чашечкой кофе. Читать в кабинете у следователя неудобно, все время кто-то ходит, не сконцентрироваться. А в изоляторе еще хуже.
— Помимо процедуры ознакомления, от чего бы еще вы избавились в процессе предварительного следствия?
— От материалов доследственной проверки, она тоже не нужна. Вообще. Надо сразу возбуждать дело. А если не подтвердилось, то вместо постановления об отказе прекращаем дело. Не надо относиться так по-святому к возбуждению. Это глупость. Людей приглашают сначала на опросы по материалам проверки, они тратят на них уйму времени. Потом дело возбуждается и снова все то же самое, а потом еще и в суде заново. Это просто бессмысленно.
— Сложилась тенденция, когда люди, получившие сроки за насильственные преступления, получают помилование и уходят на СВО. Потом возвращаются и снова совершают преступления. Что с этим делать?
— Пока в Петербурге такого мало было, убийство в «Чабреце» могу вспомнить. Но вообще мы знаем, кто выходит, знатные киллеры уже катаются по городу, отзваниваются нам, обещают больше не шалить. Но это те, с которыми был контакт, которые сотрудничали. Не все освобожденные так поступают. Я стараюсь следить за какими-то одиозными товарищами, про которых знаю, что они точно опасные. Один, например, сейчас таксистом работает. Честно говоря, страшно за клиентов. Я всем оперативникам разослал его фотографии. Я не верю, что он исправился и что-то не совершит. Такой тип человека, склонный к насилию.
— А сколько таких в городе?
— Думаю, что их хватает. Но я могу говорить только про тех, кого лично знаю. Пока что могу четко назвать двоих. Я в них уверен, что они не удержатся.
— Есть нехватка кадров в управлении?
— Нет. Потому что мы из районов набираем лучших следователей. В районах, возможно, есть какая-то нехватка.
— Районы злобно не посматривают в вашу сторону?
— Ну нет, мы все согласовываем, это же карьерный рост. Иногда сами руководители района говорят, у меня есть супер следователь, я не хочу его отпускать, но надо человеку расти.
— Довольно много следователей переквалифицируются в адвокатов, замечаете такую тенденцию?
— У нас сегодня уходит со службы в адвокаты руководитель второго управления, Борис Борисович Синдаловский (преступления против государственной власти и в сфере экономики. — Прим. ред.)
— Почему? Деньги?
— Хочется сменить деятельность. Чтобы начинать новую карьеру еще не старым, активным.
— Вы бы пошли в адвокаты?
— Мне кажется, я рано или поздно тоже там окажусь. Если здоровье позволит.
— То есть это неминуемая точка на пути следователя?
— Просто не хочется такой колоссальный опыт выкидывать на помойку. Идти куда-то юристом работать, даже в крупную компанию… не очень интересная история.
— А почему обязательно нужно уходить из следствия? Нельзя сидеть там, не знаю, до пенсии?
— Пенсия у меня уже давно наступила, и я могу уйти. Но мне нравится. Я не хочу уходить.
— То есть самостоятельно не пойдете, но есть вероятность, что скажут — все, пора?
— У всех происходит такая история в жизни. В любой момент может что-то случиться, и мне скажут, что в моих услугах больше не нуждаются.
— Ваш коллега, который сейчас уходит, он по своей воле увольняется?
— По своей, да. Но я по своей воле пока не хочу. Но мне и лет поменьше. Может, я в его возрасте тоже такое решение приму.
