КИРИЛЛ АЛЕКСАНДРОВ
Император Николай II и русский генералитет в дни Февральской революции: 1 марта 1917 года
Памяти петербургского историка Олега Поливанова

Поздним вечером 28 февраля 1917 года генерал от инфантерии Михаил Алексеев пересмотрел точку зрения о необходимости вооруженного подавления петро­градских беспорядков, высказанную им перед отъездом императора Николая II из Могилева в Царское Село.[1] Государь и новоназначенный главнокомандующий Петроградским военным округом (ПВО) генерал от артиллерии Николай Иванов, не желавшие кровопролитной междоусобицы, отказались от ввода фронтовых частей в мятежную столицу еще ночью 28 февраля.[2] Теперь Алексеев тоже изменил свою позицию в связи с донесениями о положении в Петрограде, поступившими в Ставку в тот день между пятью и одиннадцатью часами вечера, в первую очередь от военных представителей союзного командования, из Главного Морского штаба (ГМШ), а также от командира XLII армейского корпуса, Генерального штаба генерал-лейтенанта Арсения Гулевича.[3] К исходу суток
28 февраля Ставка познакомилась и с приказом председателя Государственной Думы железнодорожникам, в котором Михаил Родзянко заявил о том, что Дума «взяла в свои руки создание новой власти» — вместо самораспустившегося правительства князя Николая Голицына, — и призвал во имя спасения родины поддерживать непрерывное движение поездов.[4] Под влиянием принятых сообщений начальник Штаба Верховного Главнокомандующего в интересах фронта счел более целесообразным умеренный компромисс с Временным комитетом Государственной Думы (ВКГД), чем кровавый штурм Петрограда.
Постфактум некоторые современники и историки сочли предосудительным поведение генерала Алексеева и его намерение поддержать уступки Думе[5] — при этом предшествовавший отказ от ввода войск в Петроград Николая II и генерала Иванова им в вину не ставился. Британский историк Георгий Катков полагал: «Произошло что-то такое, что заставило Алексеева примириться с революцией».[6] Однако о примирении Алексеева и Ставки с революцией, если под ней Катков подразумевал забастовочное движение, массовые беспорядки и бунт петроградского гарнизона, речи ни шло. В начале второго ночи 1 марта генерал-квартирмейстер при Верховном Главнокомандующем Генерального штаба генерал-лейтенант Александр Лукомский в разговоре с начальником штаба армий Западного фронта Генерального штаба генерал-лейтенантом Михаилом Квецинским категорически заявил: «Нужно принять все меры к тому, чтобы эшелоны следовали безостановочно».[7] Речь шла о движении войск, направляемых с фронта для сосредоточения в Петроградском районе под командованием генерала Иванова. «Долг службы и присяги, — резюмировал Лукомский, — обязывает всех нас исполнять лишь приказания законных властей, а с теми, кои этого не будут исполнять, <следует> поступать по всей строгости военных законов».[8] Проблема, однако, заключалась в том, что никакие приказания от императора и Верховного Главнокомандующего в Ставку не поступали.
Вечером 27 февраля в Могилеве Николай II отдал единственный приказ Алексееву — о направлении фронтовых частей в столичный район, и этот приказ выполнялся.[9] Чуть позже члены Совета министров во главе с князем Голицыным из Петрограда обратились к государю с просьбой назначить нового премьера и предоставить Думе право формировать правительство, а затем заявили о своей отставке. Тем самым Совет министров высказался за ликвидацию самодержавия в России и фактически самораспустился.[10] «Поражает отсутствие у этих агентов павшей власти убеждения в ее состоятельности», — отмечал в эмиграции Генерального штаба генерал-лейтенант Николай Головин.[11] Но вплоть до ночи 1 марта царь так и не назначил новый кабинет, оставив Российскую империю и центральные ведомства без управления. Кроме того, с ночи 28 февраля император отсутствовал в Могилеве и не реагировал на политические события. При этом неоднократное оставление Верховным Главнокомандующим Ставки по личным причинам производило неприятное впечатление на высший генералитет.[12] Вместе с тем в военное время огромная империя не могла существовать без правительства, и тот факт, что Государственная Дума — легитимный институт — взяла в свои руки временное управление, объяснялся недееспособностью и исчезновением Совета министров Голицына. Статус ВКГД зависел от решения и воли Николая II. Ему следовало подтвердить его полномочия или объявить центром мятежной власти. Однако государь не сделал ни того ни другого: он не назвал Родзянко преступником и не запретил военным и государственным органам, включая Ставку, вступать в какие-либо переговоры с ВКГД.
Решение о целесообразности компромисса с Думой, к которому вечером 28 февраля склонился Алексеев, вполне соответствовало более ранним намерениям генерала Иванова и настроениям самого царя.[13] Политические уступки служили необходимым фундаментом для умиротворения и с точки зрения императрицы Александры Федоровны.[14] Расхождения вызывал лишь вопрос о пределах компромисса — по мере стремительного роста революционных беспорядков. «Развивавшиеся с невероятной быстротой фатальные события нам в Ставке просто не дали времени придти в себя: кружилась голова, точно почва уходила под ногами»[15], — писал контр-адмирал Александр Бубнов. В тот момент главная задача, по мнению русского командования, заключалась в том, чтобы удержать фронт, продолжить борьбу с внешним врагом, завершить подготовку наступательной операции, обеспечить бесперебойное снабжение и не позволить петроградской смуте перекинуться в Действующую армию.[16]
Формально Алексеева можно упрекнуть в том, что он решил контактировать с ВКГД без Высочайшего повеления. Но Верховный Главнокомандующий почти сутки как покинул Ставку по личным причинам и потерял с ней связь[17], а острая ситуация требовала неотложного реагирования в интересах Действующей армии, зависевшей от ежесуточной доставки необходимых грузов.[18] При этом их поток неуклонно снижался в связи с расстройством транспортной системы и уменьшением количества подвижного состава при возросшей численности войск на театре военных действий. Так, например, в январе в армию в среднем подавались 2041 вагон в день при норме в 3032.[19] В таких условиях начальнику Штаба трудно поставить в вину нежелание «воевать» с ВКГД, тем более если введения фронтовых частей в Петроград — ради мирного исхода — не хотели Иванов и Николай II.[20] Таким образом, в глазах Ставки переговоры с ВКГД диктовались реальной обстановкой, сложившейся к ночи 1 марта, снижали риски дезорганизации тыла и отвечали поставленным военным целям. Поэтому обвинения Алексеева в личном «примирении» с революцией беспочвенны и придуманы задним числом, чтобы дезавуировать управленческие ошибки расстрелянного императора, допущенные им в период с 26 февраля по 2 марта 1917 года.
В четверть второго ночи 1 марта Алексеев направил в Царское Село для передачи генералу Иванову телеграмму № 1833, в которой сообщал главнокомандующему ПВО:
«Частные сведения[21] говорят, что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному Правительству (ВКГД. — К. А.) в полном составе, приводятся в порядок. Временное Правительство, под председательством Родзянки, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка.[22] Воззвание к населению, выпущенное Временным Правительством, говорит о незыблемости монархического начала России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства.[23] Ждут с нетерпением приезда Его Величества, чтобы представить ему все изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий, переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы. Воззвание нового министра путей Бубликова к железнодорожникам, мною полученное кружным путем, зовет к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложите Его Величеству все это и убеждение, что дело можно привести мирно к хорошему концу, который укрепит Россию».[24]
Предел компромисса с ВКГД был обозначен Алексеевым расплывчато и заключался в «необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства». Под новациями в тот момент мог подразумеваться и план по созданию «министерства доверия» — запоздало Николай II с ним уже согласился, — и принципиальное дарование России «ответственного министерства», о чем просили государя князь Голицын и Иванов. В первом случае царь участвовал в формировании правительства, во втором — это право целиком передавалось Государственной Думе. Ключевых фраз в алексеевской телеграмме № 1833 три: «О незыблемости монархического начала России»; «Ждут с нетерпением приезда Его Величества»; «Если эти сведения верны». Если же поступившие сведения оказывались неверными, что Иванову, очевидно, предстояло выяснить на месте, то «способы действий» не изменялись. В то же время, несмотря на согласие Алексеева с целесообразностью компромисса, движение войск с фронта в Петроградский район продолжалось, и Ставка требовала обеспечить беспрепятственное следование воинских эшелонов.[25]
Примерно в то же время — между половиной первого и половиной второго ночи — Генерального штаба подполковник Борис Сергеевский, заведовавший службой связи Ставки Верховного Главнокомандующего, получил приказ Алексеева доставить и вручить лично полевому генерал-инспектору артиллерии Великому князю Сергею Михайловичу пакет особой важности. В пакете находились телеграммы, которые адресат прочитал в гостиной своего дома, в присутствии штаб-офицера Ставки. «Он довольно долго расспрашивал меня о последних сведениях, связанных с революцией, и, наконец, дал мне короткий словесный ответ для генерала Алексеева, — вспоминал в эмиграции Сергеевский. — „Я вполне согласен с Вами“. Пакет он оставил у себя».[26] Содержание пакета осталось неизвестным.
Однако вскоре Великий князь Сергей Михайлович направил Его Величеству свою официальную просьбу, заявив «о безусловной необходимости» принять меры, указанные Алексеевым в качестве единственного выхода из создавшегося положения.[27] Поэтому мы полагаем, что Алексеев при помощи Сергеевского познакомил генерал-инспектора артиллерии с содержанием своей телеграммы № 1833 на имя Иванова и, возможно, с какими-то другими сообщениями о деятельности ВКГД в Петрограде. В свою очередь Великий князь Сергей Михайлович тоже счел целесообразным поиск компромисса с ВКГД на основе изменения принципов формирования правительства. При этом о наделении царем Думы правом назначать кабинет министров речи еще не шло. Кроме того, взгляды Алексеева, изложенные им в телеграмме № 1833, одобрил и поддержал главнокомандующий Кавказской армией генерал от кавалерии Великий князь Николай Николаевич (Младший).[28]
Ночью и утром 1 марта петроградская смута начала выплескиваться за пределы столицы. В Ревеле забастовали рабочие судостроительных мастерских. В Кронштадте под влиянием беспорядков, начавшихся вечером предыдущего дня в сухопутных частях и береговых командах Балтийского флота, вспыхнул матросский бунт с убийствами офицеров. С четырех утра сообщение с городом-крепостью прекратилось.[29] На Якорной площади революционная толпа растерзала главного командира Кронштадтского порта и военного губернатора Кронштадта, георгиевского кавалера адмирала Роберта Вирена (по другой версии, его закололи штыками), затем от рук убийц пал начальник штаба порта контр-адмирал Александр Бутаков.[30] Мятежники создали Временный Кронштадтский комитет народного движения, претендовавший на полноту власти и руководство революцией.
Около шести утра Родзянко направил из Петрограда две телеграммы (№ 1360 и № 1660) на имя начальника Штаба Верховного Главнокомандующего, главнокомандующих армиями фронтов, командующих Балтийским и Черноморским флотами:
«Временный Комитет членов Государственной Думы сообщает Вашему Высокопревосходительству, что ввиду устранения от управления всего состава бывшего Совета министров правительственная власть перешла в настоящее время к Временному Комитету Государственной Думы. <…>
Временный Комитет Государственной Думы, взявший в свои руки создание нормальных условий жизни и управления в столице приглашает Действующую армию и флот сохранить полное спокойствие и питает полную уверенность, что общее дело борьбы против внешнего врага ни на минуту не будет прервано или ослаблено. Так же стойко и мужественно, как и доселе, армия и флот должны продолжать защиту своей родины.
Временный Комитет при содействии столичных войск и частей и при сочувствии населения в ближайшее время водворит спокойствие в тылу и восстановит правильную деятельность правительственных установлений.
Пусть и со своей стороны каждый офицер, солдат и матрос исполнит свой долг и твердо помнит, что дисциплина и порядок — есть лучший залог верного и быстрого окончания вызванной старым правительством разрухи и создания новой правительственной власти».[31]
Командующий Балтийским флотом вице-адмирал Адриан Непенин сообщил содержание телеграмм ВКГД главнокомандующему армиями Северного фронта генералу от инфантерии Николаю Рузскому, командиру XLII армейского корпуса, Генерального штаба генерал-лейтенанту Арсению Гулевичу, командирам отдельных частей и приказал прочесть их в подчиненных командах. В десять утра Непенин направил на Высочайшее имя донесение (№ 236/оп) и так объяснил свои действия: «Только таким прямым и правдивым путем я могу сохранить в повиновении и боевой готовности вверенные мне части. Считаю себя обязанным доложить Его Величеству мое искреннее убеждение в необходимости пойти навстречу Государственной Думе, без чего немыслимо сохранить в дальнейшем не только боевую готовность, но и повиновение частей».[32] Непенин не только высказался за компромисс с Думой, но и по собственной инициативе распространил среди чинов Флота сведения о создании ВКГД и намерениях думцев приступить к восстановлению порядка управления.
Поведение Непенина легко назвать предосудительным, однако утром 1 марта он действовал в экстремальной ситуации. Император не объявил мятежным органом власти думский комитет, взявший на себя правительственные функции после самоустранения Совета министров князя Голицына. Следовательно, по причине отсутствия каких-либо распоряжений и приказов Верховного Главнокомандующего Непенин должен был сам определять свое отношение к ВКГД, исходя из содержания телеграмм Родзянко. Ставка расценила действия Непенина однозначно: «В Кронштадте восстание, и Балтийский флот, с согласия командующего флотом, перешел на сторону Временного Комитета. Решение адмирала Непенина вызвано стремлением спасти флот».[33] При этом помощник начальника Штаба Верховного Главнокомандующего генерал от инфантерии Владислав Клембовский лишь констатировал известные ему факты и не спешил обвинять Непенина в измене, так как статус ВКГД, с точки зрения царя, выглядел неясным. Поэтому в глазах Ставки поступки Непенина определялись конкретной обстановкой и последствиями бунта в кронштадтской базе.
По нашим оценкам Ставка, получила сведения о матросском бунте не позднее десяти-одиннадцати часов утра[34], скорее всего, через начальника Морского штаба Верховного Главнокомандующего адмирала Александра Русина. Одновременно ГМШ докладывал Русину из Петрограда, подчеркивая необходимость неотложных мероприятий: «Думе удалось собрать под свою власть довольно большое количество войск, количество коих растет. По городу ставятся караулы и патрули, порядок понемногу восстанавливается. Необходимы, однако, решительные акты власти для удовлетворения требований общественного мнения, иначе все может рушиться, так как растет пропаганда социал-революционеров».[35] Тем самым для генерала Алексеева, адмирала Русина и других высших чинов Ставки все более очевидной становилась необходимость политического урегулирования разраставшегося кризиса. Бездействие Николая II провоцировало дальнейшее углубление революции, постепенно принимавшей всероссийский характер. Вслед за донесениями о бунте в Кронштадте тревожные новости поступили в Ставку из Москвы. Командующий войсками Московского военного округа (МВО) генерал от инфантерии Иосиф Мрозовский доложил о беспорядках, начавшихся в Москве днем 28 февраля.[36]
Главнокомандующий армиями Западного фронта генерал от инфантерии Алексей Эверт по сравнению с вице-адмиралом Непениным отреагировал на вышеупомянутые телеграммы Родзянко более сдержанно: «Сначала я предполагал ничего не отвечать, но это может иметь вид принятия их к сведению или, еще хуже, к исполнению, поэтому, думаю, лучше ответить так: армия присягала своему государю и родине, ее обязанность исполнять повеления верховного вождя и защищать родину».[37] И далее Эверт запросил мнение Алексеева. Лукомский доложил: «Генерал Алексеев хотел ответить (Родзянко. — К. А.), что подобными телеграммами вносится совершенно недопустимое отношение к армии и что необходимо посылку таких телеграмм прекратить. Но эту телеграмму пока генерал Алексеев не послал, так как прежде всего хотел выяснить, прибыли ли в Царское Село государь и генерал-адъютант Иванов, так как до настоящего времени мы этих сведений получить не можем».[38] Разговор между Эвертом и Лукомским состоялся в одиннадцать утра. К тому моменту Алексеев, считавший желательным «избежать применения открытой силы»[39], не мог установить местопребывание Николая II и генерала Иванова, чтобы согласовать действия Ставки с их намерениями. Одновременно начальник Штаба считал невозможным вести войну в условиях революции и собирался просить императора издать акт, способный успокоить смятенное население. Тем самым Алексеев поддержал точку зрения, высказанную в последнем докладе ГМШ Русину.[40]
Царские поезда, следовавшие из Лихославля через Бологое, поздней ночью 1 марта дошли лишь до Малой Вишеры, так как восставшие заняли станции Любань и Тосно. После доклада дворцового коменданта Свиты генерал-майора Владимира Воейкова о рисках дальнейшего движения на Царское Село Николай II решил: «Ну тогда поедемте до ближайшего <аппарата> Юза».[41] Поэтому новой целью маршрута был избран Псков, где находился штаб армий Северного фронта. При этом царь столь же необъяснимо не отдавал каких-либо внятных повелений, которые бы четко определили его отношение к ВКГД, а также распоряжений Ставке и местным органам власти. Новая социальная смута распространялась по России, а ее император сохранял пассивную безмятежность.
Молчание Николая II парализовало военную и гражданскую вертикаль управления, в то время как даже в Свите понимали неизбежность решительных перемен в политическом устройстве государства. История российского самодержавия заканчивалась. «Ночной поворот в Вишере есть историческая ночь в дни нашей революции, — записал в дневнике свитский историограф генерал-майор Дмитрий Дубенский. — Государь по-прежнему спокоен и говорит мало о событиях. Для меня совершенно ясно, что вопрос о конституции окончен, она будет введена наверное. Царь и не думает спорить и протестовать. Все его приближенные за это: граф Фредерикс, Нилов, граф Граббе, Федоров, Долгорукий, Лейхтенбергский, все говорят, что надо только сторговаться с ними, с членами Временного правительства».[42] Некоторые свитские возлагали искренние надежды на генерала Рузского, способного благодаря своим качествам вступить в переговоры с ВКГД, чтобы достичь скорейшего умиротворения, — и подобные пожелания ночью 1 марта совершенно не воспринимались современниками в качестве «изменнических». Лишь немногие чины Свиты разумно советовали вернуться в Ставку.[43] Утром литерные поезда достигли станций Старая Русса и Пола и около полудня направились в Псков. Со Старой Руссы генерал Воейков телеграммой известил генерала от инфантерии Юрия Данилова, исполнявшего должность начальника штаба армий Северного фронта, о прибытии Верховного Главнокомандующего через станцию Дно в Псков. В Ставке об этом узнали примерно в половине первого дня[44], в то время, когда Алексееву уже поступили сведения о бунте в Кронштадте и беспорядках в Москве.
В Ставке возрастало напряжение, так как ситуация становилась все более опасной, а намерения и приоритеты Верховного Главнокомандующего оставались неизвестными. Возникла проблема связи с центральными органами военного управления в столице. По свидетельству Генерального штаба полковника Сергеевского, его служба в Ставке располагала двумя прямыми проводами на Петроград — с Генеральным штабом, а через него и с Военным министерством, а также с Таврическим дворцом, где находился ВКГД. Первый провод оказался отключен со стороны Петрограда. По приказу Алексеева аппарат связи с Таврическим дворцом работал только на прием, а поступавшие сообщения обобщались для доклада на Высочайшее имя.[45] «Этот факт показывает, — утверждал Сергеевский, — насколько ложно было обвинение, будто Ставка поддерживала связь с инсургентами и имела какое-то отношение к тогдашним руководителям русской революции. <…> Все обвинения чинов Ставки в сношениях с петербургскими мятежниками и революционерами являются сплошным вымыслом и гнусной клеветой».[46] Вместе с тем Ставка не могла дистанцироваться от происходивших событий, так как они непосредственно затрагивали интересы Действующей армии.
Неопределенность позиции Николая II по отношению к ВКГД создали затруднительное положение, так как Ставка без Высочайшего повеления, по собственной инициативе должна была принять на себя часть функций столичных ведомств, в первую очередь Министерства путей сообщения (МПС). «Как же объявить: „Государь император повелел“, когда Он НЕ повелел?» — справедливо задавался вопросом Сергеевский.[47] Вместе с тем думский комитет призывал железнодорожников поддерживать бесперебойную работу коммуникаций и обеспечивать режим перевозок. Вмешательство Ставки в работу МПС вело к двоевластию на транспорте в глубоком тылу, возникали риски взаимоисключающих распоряжений и хозяйственных конфликтов, способных отразиться на регулярном снабжении фронта. Поэтому после утреннего доклада товарища министра путей сообщения на театре военных действий, Генерального штаба генерал-майора Владимира Кислякова, начальник Штаба отложил подчинение себе всех железных дорог империи «до нарушения действий центрального управления».[48]
На присланные телеграммы Родзянко Алексеев отреагировал твердо и — в отличие от вице-адмирала Непенина — ни о каком «признании» ВКГД разговор вести не стал. Ранним днем начальник Штаба заявил председателю Думы (телеграмма № 1845) о необходимости «оградить армию от вмешательства постороннего влияния, чуждого и недопустимого», призвал немедленно пропустить царские поезда в Псков и восстановить связь Ставки с центральными органами военного управления. Никто не имел права обращаться к армии помимо Ставки. «Временный Комитет Государственной Думы, — писал Алексеев, — не считается с тем, что является азбучным в управлении военными силами, и своими распоряжениями не способствует внесению успокоения, а скорей может привести к непоправимым последствиям и нарушениям дисциплины, без поддержания которой победа немыслима».[49] Назначенные думцами агенты мало понимали «сущность военной дисциплины». В итоге Алексеев предвидел нарушение снабжения и предрекал голодные бунты в войсках.
В Петрограде в тот момент как будто наступило некоторое успокоение. Войска гарнизона бесконечными колоннами шли к Таврическому дворцу приветствовать Думу, о чем писала в дневнике поэтесса Зинаида Гиппиус:
«С утра текут, текут мимо нас полки к Думе. И довольно стройно, с флагами, со знаменами, с музыкой. <…> Мы вышли около часу на улицу, завернули за угол, к Думе. Увидели, что не только по нашей, но по всем прилегающим улицам течет эта лавина войск, мерцая алыми пятнами. День удивительный: легко-морозный, белый, весь зимний — и весь уже весенний. Широкое, веселое небо. Порою начиналась неожиданная, чисто внешняя пурга, летели, кружась, ласковые белые хлопья и вдруг золотели, пронизанные солнечным лучом. Такой золотой бывает летний дождь; а вот и золотая весенняя пурга. <…>
В толпе, теснящейся около войск, по тротуарам, столько знакомых, милых лиц, молодых и старых. Но все лица, и незнакомые, — милые, радостные, верящие какие-то… Незабвенное утро, алые крылья и марсельеза в снежной, золотом отливающей, белости».[50]
Явился в Думу во главе батальона Гвардейского экипажа Свиты Его Величества контр-адмирал Великий князь Кирилл Владимирович, признавший ВКГД в качестве правительства. Выступая перед думцами, он заявил: «Мы все — русские люди. Мы все за одно. Нам всем надо заботиться о том, чтобы не было излишнего беспорядка и кровопролития. Мы все желаем образования настоящего русского правительства».[51] Соответственно, предыдущие составы Совета министров Великий князь Кирилл Владимирович считал «ненастоящими» (недееспособными?) и действовавшими не в национальных интересах. В Таврический дворец на встречу с членом ВКГД, известным общественным деятелем и терским казаком Михаилом Карауловым прибыла группа чинов Собственного Его Величества Конвоя (12—15 человек), преимущественно из нестроевой команды. Караулов велел конвойцам вернуться в казармы под командованием урядника Строчака и распорядился приставить к офицерам Конвоя часовых, чтобы обеспечить их безопасность. Позднее благодаря этому визиту родилась легенда о том, что в Думу «пришел Конвой в полном составе».[52] На столичных улицах царило радостное возбуждение[53] — и все это происходило на фоне разрастания революции в России.
Демонстрации и забастовки начались в Нижнем Новгороде и Твери, при участии органов самоуправления возникли альтернативные центры местной власти во Владимире, в Вологде, Иркутске, Тамбове, назревал солдатский мятеж в Пскове… В Вологде и Ярославле силами представителей разных организаций и политических партий создавались Комитеты общественной безопасности «для поддержания порядка». Известия о революции в Петрограде пришли в Архангельск и Астрахань. В революционный протест, постепенно охватывавший всю страну, вовлекались тыловые гарнизоны и гражданское население. Между часом и половиной третьего пополудни генерал Мрозовский доложил в Ставку:
«Несколько тысяч артиллеристов 1-й запасной бригады на Ходынке захватили орудия и сараи с вооружением для формирований, часть коего передана революционерам. Громадное число учреждений, требующих охраны, большие толпы забастовщиков, большие расстояния и недостаток надежных войск препятствуют обезоружить бунтующих. Число воинских чинов, переходящих к революционерам, все увеличивается» (№ 8196).[54]
«В Москве полная революция. Воинские части переходят на сторону революционеров» (№ 8197).[55]
По долгу и духу присяги, обязавшей каждого чина «благовременно объявлять» об ущербе интересам Его Величества, вреде и убытках, Алексеев стремился донести свою точку зрения до Николая II и изложил ее в телеграмме № 1847. Теперь, когда маршрут царских поездов был выяснен, утреннюю телеграмму начальника Штаба на Высочайшее имя передали в Псков, где около четырех часов дня ее принял помощник начальника разведывательного отделения управления генерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего армиями Северного фронта Генерального штаба подполковник Василий Медиокритский. В частности, Алексеев докладывал:
«Беспорядки в Москве, без всякого сомнения, перекинуться в другие большие центры России, и будет окончательно расстроено и без того неудовлетворительное функционирование железных дорог. А так как армия почти ничего не имеет в своих базисных магазинах и живет только подвозом, то нарушение правильного функционирования тыла будет для армии гибельно, в ней начнется голод и возможны беспорядки. Революция в России — а последняя неминуема, раз начнутся беспорядки в тылу, — знаменует собой позорное окончание войны со всеми тяжелыми для России последствиями. Армия слишком тесно связана с жизнью тыла, и с уверенностью можно сказать, что волнения в тылу вызовут таковые же и в армии. Требовать от армии, чтобы она спокойно сражалась, когда в тылу идет революция, невозможно. Нынешний молодой состав армии и офицерский состав, в среде которого громадный процент призванных из запаса и произведенных в офицеры из высших учебных заведений, не дает никаких оснований считать, что армия не будет реагировать на то, что будет происходить в России. Мой верноподданнический долг и долг присяги обязывает меня все это доложить Вашему Императорскому Величеству. Пока не поздно, необходимо немедленно принять меры к успокоению населения и восстановить нормальную жизнь в стране. Подавление беспорядков силою при нынешних условиях опасно и приведет Россию и армию к гибели. Пока Государственная Дума старается водворить возможный порядок, но если от Вашего Императорского Величества не последует акта, способствующего общему успокоению, власть завтра же перейдет в руки крайних элементов, и Россия переживет все ужасы революции. Умоляю Ваше Величество, ради спасения России и династии, поставить во главе правительства лицо, которому бы верила Россия, и поручить ему образовать кабинет. В настоящую минуту это единственное спасение. Медлить невозможно, и необходимо это провести безотлагательно. Докладывающие Вашему Величеству противное бессознательно и преступно ведут Россию к погибели и позору, и создают опасность для династии Вашего Императорского Величества» (1847).[56]
Таким образом, днем 1 марта генерал Алексеев еще не ставил вопрос об «ответственном министерстве» и высказывался за более умеренный компромисс царя с Думой. Начальник Штаба молил императора «ради спасения России и династии поставить во главе правительства лицо, которому бы верила Россия», и просил «поручить ему образовать кабинет». Такой же точки зрения придерживался Великий князь Сергей Михайлович.[57] О необходимости политических уступок — ради прекращения междоусобной брани и продолжения войны — телеграфировал государю и главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта генерал от кавалерии Алексей Брусилов.[58] В последующие часы в Псков на Высочайшее имя передавались доклады Алексеева об обстановке и развитии беспорядков.[59] Однако революционные события происходили гораздо быстрее, чем их участники успевали реагировать на изменение обстановки, и в тот момент, когда Николай II познакомился с телеграммой № 1847, советы начальника Штаба уже запоздали.
Около семи часов вечера Николай II благополучно прибыл в Псков. Некоторая задержка литерных поездов на станции Дно на протяжении предыдущих часов была вызвана ожиданием приезда председателя ВКГД. Однако Родзянко выехать из Петрограда не смог или не захотел. Среди свитских, по признанию Воейкова, царили испуг и надежды на выяснение обстановки в штабе генерала Рузского[60], а у Рузского создалось впечатление, что чины Свиты вообще не отдавали себе отчета в серьезности положения и возлагали эфемерные надежды на «карательную экспедицию» Иванова.[61] «Старый Псков опять занесет на страницы своей истории великие дни, когда пребывал здесь последний самодержец России, Николай II, и лишился своей власти, как самодержец»[62], — записал в дневнике генерал Дубенский, считавший введение конституции решенным делом.
По прибытии государь познакомился с обстановкой и разными донесениями, поступившими на Высочайшее имя, в частности с телеграммой № 1847 Алексеева. Но обсуждение неотложных дел состоялось позже. К царскому обеду в вагон Его Величества получили приглашения генералы Рузский, Данилов, а также главный начальник снабжений армий Северного фронта генерал от инфантерии Сергей Саввич. Кроме них за царским столом обедали министр Двора граф Владимир Фредерикс, генерал Воейков и еще несколько свитских. «Настроение у всех во время обеда было минорное. Разговор не клеился, — вспоминал в эмиграции Саввич. — По существовавшему этикету он не мог касаться переживаемых нами исторических событий, а посторонние банальные темы не имели никакого успеха. Часто наступало общее молчание. Государь волновался, был сильно озабочен, но великолепно владел собою».[63] После обеда Рузский получил Высочайшую аудиенцию с получасовой задержкой, и примерно с девяти часов начался разговор, затянувшийся за полночь.
Частичные уступки в виде «министерства доверия» теперь уже потеряли всякий смысл. Поэтому главнокомандующий армиями Северного фронта настойчиво уговаривал царя наделить Думу правом формировать кабинет министров — и делал он это под влиянием прямых контактов с Родзянко, осуществлявшихся помимо Ставки.[64] В свою очередь Николай II принципиально противился реформе, означавшей завершение процесса превращения России в конституционную монархию, который объективно начался в 1905—1906 годах с учреждением законодательной Думы и фактическим ограничением самодержавия. Новая форма правления противоречила представлениям государя о религиозно-мистическом смысле самодержавной власти и вызывала его искреннее сопротивление: Николай II считал Россию еще неготовой для конституционно-монархического строя. С его точки зрения, проблема заключалась в неравномерности социального и культурного развития элиты, общества — и дремучего малограмотного народа. Поразительно, но император даже не подверг сомнению право Рузского вести подобный разговор, очевидно, выходивший за пределы компетенции фронтового главнокомандующего. Царь, по свидетельству генерала Саввича, «то не соглашался, то проявлял согласие при условии включения в кабинет того или иного министра из бывших в момент начала революции».[65] Переговоры шли долго, трудно и продолжались более трех часов. Психологически Николаю II было очень трудно расстаться с идеей самодержавного управления огромной страной.
По более поздним рассказам Рузского, основная мысль государя заключалась в том, что «Он для Себя в своих интересах ничего не желает, ни за что не держится, но считает Себя не в праве передать все дело управления Россией в руки людей, которые, сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред родине, а завтра умоют руки, „подав с кабинетом в отставку“». «Я ответственен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится, — сказал Государь. <…> Я никогда не буду в состоянии, видя, что делается Министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность».[66] С точки зрения Николая II, все общественные деятели, претендовавшие на участие в работе правительства, были известны ему как «люди совершенно неопытные в делах управления» и неспособные справиться с бременем власти.[67] Рузский спорил, возражал и доказывал, что уступка необходима в связи с крайне опасной ситуацией, сложившейся в Петрограде, и разрастанием революции.
В тот момент, когда царь прибыл в Псков, главнокомандующий ПВО генерал Иванов вместе со своей экспедицией находился примерно в трех перегонах от Царского Села.[68] Несмотря на распоряжение комиссара ВКГД Александра Бубликова, требовавшего от железнодорожников не пропускать к Петрограду воинские составы, фронтовые части без особых препятствий прибывали в намеченные районы сосредоточения близ столицы: 67-й пехотный Тарутинский полк достиг станции Александровская, а 68-й лейб-пехотный Бородинский — Луги. Остальные находились в пути, а еще три полка гвардейской пехоты готовились к погрузке на Юго-Западном фронте. Эшелон Иванова благополучно пришел в Царское Село к девяти часам вечера[69] в тот момент, когда в салон-вагоне императорского поезда в Пскове кипели страсти вокруг конституционной реформы. Однако главнокомандующий ПВО не имел никакого воинственного настроения, и все поведение «диктатора» основывалось на одобрении царем его неизменного решения не вводить войска в Петроград и не устраивать междоусобицы.
В разгар горячего обсуждения Николаем II и Рузским проблемы «ответственного министерства» около половины одиннадцатого вечера в Псков из Могилева пришла телеграмма № 1865 от генерала Алексеева. Под влиянием тревожных сообщений из Москвы и Гельсингфорса он изменил свою точку зрения и наконец-то поддержал представителей русской военно-политической элиты, ранее высказывавшихся в пользу «ответственного министерства». Только такая вынужденная мера, по мнению начальника Штаба, еще могла успокоить умы. «Утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайне левыми элементами», — полагал Алексеев.[70] Поэтому генерал предлагал немедленно опубликовать манифест об «ответственном министерстве» и возложить его образование на Родзянко. Тем самым достигался компромисс с ВКГД и разрешался застарелый конфликт между царем и Думой. Для борьбы с революцией «ответственное министерство» должно было сыграть роль бархатной перчатки на железной руке, подобно тому как в 1905 году ее сыграл манифест 17 октября. Коллизия заключалась в том, что в тот момент ни Рузский, ни Николай II, ни Алексеев еще не знали о неизбежности отречения и обсуждали уступку, потерявшую всякий смысл.
1 марта стало критическим днем в отношении Ставки и высшего русского генералитета к событиям Февраля. Солдатский бунт в Петрограде начал перерастать во всероссийскую смуту. Ее опасной и угрожающей силой, как показали кровавый мятеж в Кронштадте и волнения в Москве, становились гарнизоны и военнослужащие глубокого тыла. Вместе с тем революция вспыхнула и развивалась в обстановке острой зависимости Действующей армии от ежесуточного снабжения, недостаточного по потребностям фронта и в нормальных условиях. За предыдущие годы тяжелой войны в результате невосполнимых в качественном отношении потерь кадровый состав армии, особенно офицерского корпуса пехоты, решительно изменился. Поэтому, по мнению генерала Головина, на фоне стремительно разраставшейся революции генералитет с большой тревогой «относился к возможности опереться на армию для защиты колеблющегося трона»[71], особенно в связи с дискредитацией верховной власти в предыдущие годы. Неменьшую роль играли обоснованные сомнения русского командования в возможности продолжать вооруженную борьбу с сильным врагом в условиях гражданской войны — вполне вероятной, если бы император решил защищать самодержавие при помощи армии.
Прямым следствием сомнений и опасений высшего генералитета следует считать решение начальника Штаба Верховного Главнокомандующего генерала от инфантерии Михаила Алексеева о предпочтительности политического компромисса с Думой (телеграмма № 1833), поддержанное Великими князьями Сергеем Михайловичем, Николаем Николаевичем (Младшим) и другими старшими начальниками. При этом никакой «измены» в действиях Алексеева не было — в отличие от вице-адмирала Непенина он без всяких симпатий отреагировал на телеграммы Родзянко, осудив чуждое и недопустимое вмешательство ВКГД в дела фронта, и потребовал от председателя Думы, чтобы никто, кроме Ставки, не поддерживал никаких сношений с Действующей армией (телеграмма № 1845). Тем более что с необходимостью уступок соглашались и Николай II, и императрица Александра Федоровна, и генерал Иванов. Вопрос заключался лишь в пределах компромисса.
Однако на протяжении 1 марта царь совершенно самоустранился от обязанностей государственного управления. В пути он по-прежнему вел себя пассивно, по свидетельству генерала Дубенского, «спал, кушал и занимал даже разговорами ближайших лиц Свиты»[72], но не отдавал никаких распоряжений Ставке и органам местного управления, которые бы четко определили статус ВКГД, отношение императора к Родзянко, а также цели и задачи военных и гражданских властей. По существу, старшим начальникам Действующей армии и Флота пришлось самостоятельно решать вопрос о том, как воспринимать деятельность и амбиции ВКГД при отсутствии легитимного правительства Российской империи.[73] Своим необъяснимым молчанием Верховный Главнокомандующий не оставил им выбора. В наибольшей степени готовность «сторговаться» с ВКГД, если вспомнить запись Дубенского, вечером 1 марта показал генерал Рузский. При этом его поведение вполне может объясняться прагматичными мотивами — необходимо помнить о потенциальной угрозе революционного Петрограда тыловым коммуникациям Северного фронта.
По мере ухудшения общественно-политической ситуации условия компромисса и умиротворения становились все более серьезными, а неохотные и половинчатые царские уступки[74] запаздывали. Если ночью, утром и днем
1 марта речь еще шла о «министерстве доверия» и совместном участии государя и думцев в формировании правительства, то поздним вечером о необходимости даровать Думе право назначать кабинет министров независимо друг от друга заговорили и Рузский и Алексеев, редко приходившие к согласию.[75] Рузский взял на себя обременительную задачу: ведь ему требовалось убедить Николая II в несоответствии традиционных принципов самодержавного управления новому состоянию общества и страны. К сожалению, все ошибки императора за революционные дни — от отъезда из Ставки до самоустранения от военно-политического управления во время государственного кризиса — казалось, свидетельствовали в пользу позиции Рузского. Но события развивались слишком быстро, и к ночи 2 марта актуальным стал вопрос не о полномочиях и правах Думы, а о том, сможет ли Николай II сохранить за собой престол даже в условиях обновленного конституционно-монархического строя.

1. Александров К. М. Ставка в революционные дни: 27—28 февраля 1917 года // Звезда. 2017. № 4. С. 149—150.
2. Там же. С. 151.
3. Александров К. М. После отъезда. Император Николай II и русский генералитет 28 февраля 1917 года // Звезда. № 7. С. 180—182.
4. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с нач. штаба Западного фронта ген. Квецинским 1 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года. Подготовка текста А. А. Сергеева // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 2 (XXI). С. 32—33.
5. См. например: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 гг. Кн. 3. Нью-Йорк, 1962. С. 242; Куликов С. В. Ставка: 23 февраля — 1 марта // Первая мировая война и конец Российской империи. Т. 3. Февральская революция / Изд. 2-е, исп. Рук. проекта Б. В. Ананьич. СПб., 2014. С. 362—363.
6. Катков Г. М. Февральская революция. Париж, 1984. С. 314.
7. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с нач. штаба Западного фронта ген. Квецинским. С. 33.
8. Там же. С. 34.
9. Александров К. М. Ставка в революционные дни. С. 145—146; Александров К. М. После отъезда. С. 175—176; Телеграмма ген. Лебедева — ген. Лукомскому 1 марта 1917 г. № 6157 в: Февральская революция 1917 года. С. 41.
10. Александров К. М. Ставка в революционные дни. С. 141—142.
11. Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917—1918 гг. Ч. 1. Кн. I. [Париж — Tallinn, 1937]. Приложение к «Иллюстрированной России» на 1937. Кн. 23. С. 20.
12. Данилов Ю. Н. Великий Князь Николай Николаевич. Париж, 1930. С. 300. Об отъезде императора Николая II из Ставки 28 февраля см.: Александров К. М. Ставка в революционные дни. С. 147—151.
13. Александров К. М. Ставка в революционные дни. С. 151.
14. Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006. С. 196.
15. Бубнов А. Д. В Царской Ставке. Воспоминания адмирала Бубнова. Нью-Йорк, 1955. С. 313.
16. См. соответствующие телеграммы и записи разговоров в: Февральская революция 1917 года. С. 10, 13—15, 24, 39—41, 46—47 и др.
17. Из воспоминаний ген. Лукомского // Архив Русской Революции, издаваемый И. В. Гессеном. Т. II. Берлин, 1921. С. 20.
18. Головин Н. Н. Военные усилия России в Мировой войне. Т. II. Париж, 1939. С. 82.
19. Там же. С. 111; Френкин М. С. Русская армия и революция 1917—1918. Мюнхен, 1978. С. 24.
20. Блок А. А. Последние дни старого режима // Архив Русской Революции, издаваемый И. В. Гессеном. Т. IV. Изд. 3-е. Берлин, 1922. С. 39.
Генерал-майор И. Ф. Пожарский, командовавший отдельным (Георгиевским) батальоном для охраны Ставки Верховного Главнокомандующего, перед отъездом из Могилева в составе экспедиции генерала от артиллерии Н. И. Иванова откровенно заявил подчиненным офицерам о том, что в Петрограде он не отдаст приказ стрелять в народ, «хотя бы этого потребовал генерал Иванов» (цит. по: Там же. С. 41).
21. К сожалению, источник настоящих сведений до сих пор определенно не установлен. Предположения автора об этом см.: Александров К. М. После отъезда. С. 182.
22. 28 февраля Военная комиссия ВКГД и М. В. Родзянко подготовили приказ господам офицерам Петроградского гарнизона и всем офицерам, находившимся в Петрограде, в котором сообщалось: «Военный Комитет Госуд. Думы приглашает всех гг. офицеров, не имеющих определенных поручений Комиссии, явиться 1 и 2 марта, от 10 час. утра до 6 час. вечера в зал Армии и Флота для получения удостоверений на повсеместный пропуск и точной регистрации, для исполнения поручений Комиссии по организации солдат, примкнувшим к представителям народа для охраны столицы. Промедление явки гг. офицеров к своим частям неизбежно подорвет престиж офицерского звания. Обращаясь к гг. офицерам с настоящим объявлением, Военная Комиссия указывает, что в данный момент, перед лицом врага, стоящего у сердца Родины и готового пользоваться ее минутной слабостью, настоятельно необходимо проявить все усилия к восстановлению организации военных частей» (Hoover Institution Archives, Stanford University (HIA). Izvestiia revoliutsionnoi nedeli Collection. Folder «Revolutionary event in Petrograd, F 27— Mr 5, 1917». «Известия» 1-го марта. № 3. Приказ. Л. 14). Настоящий приказ распространялся с утра 1 марта.
23. Автор предполагает, что генерал от инфантерии М. В. Алексеев имел в виду второе воззвание ВКГД к населению Петрограда, которое было выпущено ночью 28 февраля. В этом случае слова Алексеева из телеграммы № 1833 («Воззвание к населению, выпущенное Временным Правительством, говорит о незыблемости монархического начала России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства») — его личная интерпретация вышеупомянутого воззвания ВКГД: «Временный Комитет членов Государственной Думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, Комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием» (см.: Александров К. М. После отъезда. С. 173).
24. Телеграмма ген. Алексеева в Царское Село ген. Иванову 28 февраля 1917 г. № 1833 в: Февральская революция 1917 года. С. 31. Днем 1 марта помощник начальника Штаба Верховного Главнокомандующего генерал от инфантерии В. Н. Клембовский сообщил настоящую телеграмму для сведения главнокомандующим армиями Северного, Западного, Юго-Западного, Румынского (помощнику Августейшего Главнокомандующего) фронтов и в отдельную Кавказскую армию.
25. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с нач. штаба Западного фронта ген. Квецинским. С. 33.
26. Сергеевский Б. Н. Отречение (пережитое) 1917. Нью-Йорк, 1969. С. 18—19.
27. Разговор по прямому проводу ген. Клембовского с ген.-кварт. Северного фронта Болдыревым 1 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года. С. 42.
28. Телеграмма вел. князя Николая Николаевича ген. Алексееву 1 марта 1917 г. № 1317 в: Там же. С. 48.
29. Телеграмма ген. Лукомского ген. Данилову 1 марта 1917 г. в: Там же. С. 43—44; Елизаров М. А. Левый экстремизм на флоте в период революции 1917 года и гражданской войны (февраль 1917 — март 1921 гг.). Автореферат дис. д. и. н. СПб., 2007. С. 28.
30. Волков С. В. Трагедия русского офицерства. М., 1999. С. 10—11.
31. Цит. по: Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917—1918 гг. Ч. 1. Кн. I. С. 47—48; Телеграмма Родзянко ген. Алексееву 1 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года. С. 36.
При публикации в монографии Н. Н. Головина указано, что настоящие телеграммы посланы в ночь с 27 на 28 февраля. Однако запись разговора генерал-квартирмейстера при Верховном Главнокомандующем, Генерального штаба генерал-лейтенанта А. С. Лукомского с главнокомандующим армиями Западного фронта генералом от инфантерии А. Е. Эвертом, состоявшегося
в 11 утра 1 марта, показывает, что телеграммы были направлены в Ставку утром 1 марта (см. Разговор по прямому проводу ген. Эверта с ген. Лукомским 1 марта 1917 г. в 11 часов в: Там же. С. 36—37).
32. Телеграмма ген. Лукомского ген. Данилову 1 марта 1917 г. в: Там же. С. 43—44.
33. Телеграмма ген. Клембовского главнокомандующим армиями 1 марта 1917 г. № 1854/718 в: Там же. С. 40.
34. В 11 утра 1 марта генерал-лейтенант А. С. Лукомский сообщил генералу от инфантерии А. Е. Эверту: «По полученным сообщениям, беспорядки начинаются в Москве и в Кронштадте» (см. Разговор по прямому проводу ген. Эверта с ген. Лукомским 1 марта 1917 г. в 11 часов в: Там же. С. 37).
35. Телеграмма ГМШ адм. Русину 1 марта 1917 г. в: Там же. С. 42. Автор доклада не указан, возможно, им был капитан I ранга граф Алексей Капнист.
36. Разговор по прямому проводу подполк. Барановского (Ставка) с подполк. Медиокритским (Псков) 1 марта 1917 г. в: Там же. С. 37.
37. Разговор по прямому проводу ген. Эверта с ген. Лукомским 1 марта 1917 г. в 11 часов в: Там же. С. 36.
38. Там же. С. 37.
39. Там же.
40. Там же.
41. Цит. по: Блок А. А. Указ. соч. С. 44.
42. Цит. по: Там же. В эмиграции Д. Н. Дубенский предпочел забыть о «неверноподданных» настроениях чинов Свиты ночью 1 марта 1917 (см.: Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. Записки-дневники // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 43—45).
43. Блок А. А. Указ. соч. С. 44.
44. Данилов Ю. Н. Указ. соч. С. 304; Разговор по прямому проводу полк. Бармина с полк. Карамышевым 1 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года. С. 34—35.
45. Личный архив Александрова К. М. (ЛАА). Из лекций полковника Ген. штаба Б. Н. Сергеевского «Мои воспоминания». Записано по воспоминаниям полк. Ген. штаба Бориса Николаевича Сергеевского, нач. службы связи Ставки Верховного Главнокомандующего в 1917 г. Рассказано в четверг 13 ноября <19>47 в лагере Шлейсгейм I в 20:45 вечера (рукопись Л.-гв. штаб-ротмистра М. К. Бореля). Тетрадь I. С. 30—32.
46. Там же. С. 32—33.
47. Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 21. Курсив автора воспоминаний.
48. Отношение тов. министра путей сообщения на театре военных действий ген. Кислякова на имя ген.-квартирмейстера при верх. главнокомандующем ген. Лукомского 1 марта 1917 г. № 1
в: Февральская революция 1917 года. С. 26.
49. Телеграмма ген. Алексеева Родзянко 1 марта 1917 г. № 1845 // Там же. С. 44.
50. Гиппиус З. Н. Дневники. Т. I. М., 1999. С. 464.
51. Цит. по: HIA. Izvestiia revoliutsionnoi nedeli Collection. Folder «Revolutionary event in Petrograd, F 27— Mr 5, 1917». «Известия» 1-го марта. № 3. Обращение вел. князя Кирилла Владимировича к депутатам. Л. 15.
52. Там же; Зерщиков К. Ф. Собственный Его Величества Конвой в дни революции // Часовой.
№ 205—218. Машинопись, 53 л. Л. 45—47.
53. Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 58—60.
54. Телеграмма команд. войсками МВО ген. Мрозовского ген. Алексееву 1 марта 1917 г. № 8196 в: Февральская революция 1917 года. С. 45.
55. Телеграмма команд. войсками МВО ген. Мрозовского ген. Алексееву 1 марта 1917 г. № 8197 в: Там же.
56. Разговор по прямому проводу подполк. Барановского (Ставка) с подполк. Медиокритским (Псков) 1 марта 1917 г. в: Там же. С. 39—40.
57. Разговор по прямому проводу ген. Клембовского с ген.-кварт. Северного фронта Болдыревым 1 марта 1917 г. в: Там же. С. 42.
58. Телеграмма ген. Брусилова министру Двора гр. Фредериксу 1 марта 1917 г. № 744 в: Там же. С. 47.
59. Телеграмма ген. Лукомского ген. Данилову 1 марта 1917 г. № 1848 в: Там же. С. 45—46.
60. Блок А. А. Указ. соч. С. 45.
61. Пребывание Государя-Императора в Пскове 1 и 2 марта 1917 года (по рассказу Генерал-Адъютанта Н. В. Рузского) // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 167.
62. Цит. по: Блок А. А. Указ. соч. С. 48.
63. Саввич С. С. Отречение императора Николая II от российского престола 2 (15) марта 1917 г. // Русский инвалид (Париж). 1974. Май. № 167. С. 4.
64. Телеграмма ген. Рузского Родзянко 1 марта 1917 г. № 1201/Б; Телеграмма Родзянко ген. Рузскому 1 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года. Указ. соч. С. 46, 52.
Последующие рассказы генерала от инфантерии Н. В. Рузского о том, что после приезда Николая II в Псков он уговаривал императора даровать Думе право формировать Совет министров под влиянием телеграмм начальника Штаба Верховного Главнокомандующего (см.: Пребывание Государя-Императора в Пскове. С. 166—167), поступавших из Ставки, на наш взгляд, придуманы задним числом. Первая телеграмма генерала от инфантерии М. В. Алексеева в защиту «ответственного министерства» (№ 1865) была передана на Высочайшее имя в Псков лишь
в 22:20 (см.: Февральская революция 1917 года. С. 53).
65. Саввич С. С. Указ. соч. С. 4.
66. Цит. по: Пребывание Государя-Императора в Пскове. С. 169.
67. Там же. С. 170.
68. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с ген. Квецинским 1 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года. С. 50.
69. Блок А. А. Указ. соч. С. 46; Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 122.
70. Телеграмма ген. Алексеева царю 1 марта 1917 г. № 1865 в: Февральская революция 1917 года. С. 53.
71. Головин Н. Н. Российская контрреволюция. С. 37.
72. Цит. по: Блок А. А. Указ. соч. С. 45.
73. Пребывание Государя-Императора в Пскове. С. 165.
74. Блок А. А. Указ. соч. С. 48—49.
75. Пребывание Государя-Императора в Пскове. С. 169.

http://magazines.russ.ru/zvezda/2017/9/imperator-nikolaj-ii-i-russkij-generalitet-v-dni-fevralskoj-rev.html

Елена Марасинова, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН

За 20 лет правления императрицы Елизаветы Петровны, с 1741 по 1761 год, не было совершено ни одной смертной казни. Французский литератор и дипломат Жозеф де Местр назвал «упразднение» смертной казни при Елизавете Петровне «ложным человеколюбием и признаком неполноценности нации». А итальянский философ Чезаре Беккариа был вдохновлен «знаменитым примером императрицы Московии» и через три года после ее кончины опубликовал свой трактат «О преступлениях и наказаниях».

Указ, которым приостанавливалось исполнение экзекуций по делам колодников, приговоренных к смертной казни, политической смерти, а в отдельных случаях и к вечной ссылке, был опубликован 7 мая 1744 года. Канцеляриям следовало высылать в Сенат описания их дел и ждать дальнейших распоряжений.

С одной стороны, приказывалось «экзекуции не чинить», но с другой — количество смертных приговоров никак не регламентировалось, и они неизменно выносились на основании существующего законодательства. О моратории вообще мало кто был осведомлен даже в среде высшего сословия. Указ был составлен собственноручно императрицей — в качестве заключения по поводу представленного ей доклада Сената, на тех же листах. Подлинник немедленно скрыли в секретной экспедиции, а в публичную экспедицию поступила копия, содержащая лишь высочайшее распоряжение без замедления высылать экстракты дел колодников, приговоренных к высшей мере наказания. Именно эта копия без какого-либо упоминания о существовании спрятанного указа и была направлена в коллегии, канцелярии, губернии и провинции.

Однако престол ревностно относился к принятому закону, действовал на опережение и после присоединения новых земель немедленно направлял туда указы о приостановке или отмене смертной казни. Мораторий относился даже к осужденным по делам Тайной канцелярии и военным преступникам. Менее чем за десять лет с момента издания указа в Сенате скопилось 279 приговоров к смертной казни и еще 3579 дел, связанных с убийствами, воровством и разбоями, были в производстве и ожидали конфирмации императрицы.

Не меньшие проблемы, правда, терминологического плана, возникли и при реализации второй части указа 1744 года — «о неисполнении приговоров к смертной казни и политической смерти». Если суть «натуральной смерти» была более или менее ясна и в Петербурге, и в провинциях, то сам термин «политическая смерть» вызвал глубокое недоумение на всех уровнях власти. Елизавета потребовала от Сената вопрос проработать и представить бумагу, где перечислить законы, регламентирующие ритуал политической смерти и четко фиксирующие преступления, за которые полагалось такое наказание.

Развернутое толкование политической смерти было дано лишь в 1753 году: «Сенат рассуждает: политическою смертью должно именовать то, ежели кто положен будет на плаху или возведен будет на виселицу, а потом наказан будет кнутом с вырезанием ноздрей или хотя и без всякого наказания, только вечной ссылкой». Кажущаяся противоречивость данной трактовки заключалась в том, что приговоры к политической смерти оставались без приведения в исполнение, а кнут, вырезание ноздрей и ссылка за «воровство и разбои» применялись повсеместно без каких-либо докладов в Сенат и политической смертью не считались. Таким образом, под ту или иную форму высочайшего запрета попадала не только смертная казнь, но и ее инсценировка, практически приравненная мораторием к смертной экзекуции по тяжести наказания.

Если вопрос о политической смерти был для сенаторов и императрицы все же вопросом терминологии и судебной теории, то собственно приостановка смертной казни оказалась и общей, мировоззренческой проблемой.

Вынутые из петель тела повешенных и прибитые тут же жестяные листы с перечислением их преступлений в назидание прочим до Елизаветы были обычной картиной социального пейзажа России.

Сенаторы пытались урезонить монархиню и выдвинули сразу несколько аргументов против моратория на смертную казнь. Во-первых, они полагали, что число оставленных в живых воров, разбойников, убийц и фальшивомонетчиков будет неуклонно расти. Казалось, волна бунтов и разбоев накроет страну, если не поселить в сознании подданных «потомственный страх», о котором во время подавления башкирского восстания писал генерал-лейтенант князь Василий Урусов. Во-вторых, сами эти подданные, видя безнаказанность, будут склонны к злодействам, а войска — к непослушанию. В-третьих, пагубное милосердие шло вразрез с традицией русского законодательства и особенно со строгими государственными установлениями родителя государыни, «блаженного и вечно достойного памяти Петра Великого», который «смертные вины» карал жестокими казнями. Сановники робко предложили представлять на высочайшее рассмотрение только дела осужденных на смертную казнь, а политическую смерть вершить, как прежде, на уровне губерний и провинций. Императрица ответила одним распоряжением — «политическую смерть не вершить».

Но мнение правящей элиты в самодержавной России с легкостью игнорировалось, мораторий на смертную казнь и политическую смерть был установлен и неукоснительно исполнялся. Но противоречия, скрытые за верноподданической стилистикой сенатских докладов, отчетливо проявились при составлении так и не завершенного текста нового уложения.

В августе 1754 года по представлению приближенного императрицы графа Петра Шувалова за «сочинение ясных и понятных законов» засела специально созданная при Сенате комиссия. «Законотолкователи и законоискусники» получили в помощь опытных канцеляристов, а также средства из штатс-конторы на бумагу, чернила, сургуч, дрова и свечи. Им предстояло написать проект уложения в четырех частях — «о суде», «о различных состояниях подданных», «о движимом и недвижимом имении», «о казнях, наказаниях и штрафах». Через год были готовы две, наиболее проработанные с точки зрения комиссии части, «судная» и «криминальная». По всей видимости, воск и перья тратились впустую: в статях обнаруживалось полное забвение всех указов правящей монархини, касающихся смертной казни и политической смерти. После десятилетия фактического моратория на исполнение таких приговоров сфера их действия была расширена, а сама процедура казни стала более жестокой.

За 20 лет правления императрицы Елизаветы Петровны, с 1741 по 1761 год, не было совершено ни одной смертной казни

Фото: Павел Смертин, Коммерсантъ

Ситуация с подготовкой уложения и позицией Елизаветы Петровны выглядит еще более невероятной, если учесть, что перед началом работы комиссии над второй редакцией кабинет-министр Адам Олсуфьев объявил, что «Ее Императорское Величество высочайше повелеть соизволила в оном новосочиняемом уложении за подлежащие вины смертной казни не писать». Последовали указы о выборе в городах дворян и купцов для «слушания новосоставленного уложения». Предметом публичного обсуждения мог стать вопрос не просто о моратории на смертную казнь и политическую смерть, а о принципиальном изменении уголовного права. Сейчас становится ясно, что императрица не уступила бы, и лишь ее кончина прервала невиданное в России противостояние самодержца и политической элиты по поводу гуманизации наказаний за тяжкие преступления.

Вероятно, историк князь Михаил Щербатов был недалек от истины, когда писал о дворцовом перевороте 1741 года: «Она при шествии своем принять всероссийский престол, пред образом Спаса Нерукотворенного обещалась, что если взойдет на прародительский престол, то во все царствование свое повелением ее никто смертной казни предан не будет».

В данном случае, во-первых, налицо очевидные коллизии сознания отдельной личности. В отчаянных жизненных ситуациях человеку свойственно обращаться к Богу и надеяться на чудо, когда, кажется, никто не может помочь и ничто не может спасти. В зависимости от индивидуального опыта, религии, глубины собственных духовных переживаний эти иррациональные «договоренности» со Всевышним могут облекаться в самые неожиданные формулировки. По всей видимости, Елизавета действительно взяла на себя определенные обязательства перед своим Богом — при условии, что он обеспечит удачный гвардейский переворот. Переворот удался, и нужно было платить по счетам.

Курьезы религиозного чувства остались бы сокровенным опытом отдельной личности, если бы этой личностью не была императрица. С одной стороны, византийский обряд венчания на царство придавал особую экзальтацию христианской вере любого русского монарха. С другой, сакральная воля государя, помазанника Божьего, сама по себе воспринималась как непреложная. Именно этими далекими от политического прагматизма, можно сказать, экзистенциальными обстоятельствами объясняется контекст законов о невершении смертной экзекуции и «возведения на виселицу или положения на плаху».

Создается впечатление, что решение императрицы о запрещении приводить в исполнение без высочайшей конфирмации смертную казнь и политическую смерть касалось исключительно ее отношений с ее Богом. Подданным, а тем более злодеям, чьи судьбы непосредственно зависели от этого решения, ничего знать не полагалось. Как такового указа о моратории, снабженного расширенными толкованиями и восхвалением монаршего милосердия, не было. Судьба помилованных колодников, спасение их грешных душ и возможное исправление императрицу совсем не занимали. Все они гибли если не под ударами кнута, то от непосильной каторжной работы.

Рефлексия верующей императрицы в абсолютистской России за 20 лет до выхода в свет знаменитого трактата Чезаре Беккарии с легкостью воплотила мечту философа, о которой Европа еще только начинала рассуждать. Однако Елизавету Петровну и итальянского мыслителя разделяли не два десятилетия, а целая эпоха, и в моратории на смертную казнь в Российской Империи воплотились не просветительские идеалы, а средневековая религиозность, с одной стороны, и уверенность самодержца в том, что государственный закон и его воля едины,— с другой. Приостановка экзекуций за тяжкие преступления не имела теоретических обоснований и вообще никак не была связана с развитием юридического знания того времени. Любые рассуждения об ограничении публичности казни, переносе акцента со зрелищности расправы на торжество справедливости в суде, переходе от наказания тела к предотвращению повторного деяния и прочие идеи, волнующие европейских философов и правоведов, мало занимали императрицу. Логика христианских заповедей напрямую привела ее к хорошо известному вопросу: «И кто меня тут судьей поставил, кому жить, кому не жить?». Решив, что лучшей благодарностью Богу будет отказ от смертной экзекуции, русская императрица самодержавной волей не допустила ни одной казни и даже ее имитации в виде политической смерти, а за несколько месяцев до собственной кончины вообще поставила вопрос о принципиальном изменении уголовного законодательства и, видимо, приведении его в соответствии с ее верой.

Поэтому в России сформировалось два поколения людей, не видевших эшафота. Профессия палача постепенно утрачивалась, как утрачивалось и умение соорудить виселицу, что подтвердили трагические события казни декабристов. У правящей элиты возникала привычка, что смертный приговор существует лишь на бумаге и публичные казни не являются главным условием поддержания порядка в обществе.

Всего за два десятилетия правящая и образованная элита сделалась готова к дискуссии о целесообразности казни, и произошло это не благодаря трактату Беккарии, а в результате внутренней установки императрицы Елизаветы Петровны. Проницательный историк Сергей Соловьев писал: «Народ должен был отвыкнуть от ужасного зрелища смертной казни. Закона, уничтожавшего смертную казнь, не было издано: вероятно, Елизавета боялась увеличить число преступлений, отнявши страх последнего наказания; суды приговаривали к смерти, но приговоры эти не были приводимы в исполнение, и в народное воспитание вводилось великое начало».

https://www.kommersant.ru/doc/3396753