Шотландский психиатр и один из идеологов движения антипсихиатрии Рональд Лэйнг считал, что шизофрения на самом деле не заболевание, а способ справиться с проблемами в семье — человек может не быть душевнобольным, но вести себя как сумасшедший. Позже биографы отмечали, что он и сам страдал раздвоением личности: например, был очень понимающим по отношению к пациентам, но бил своих детей. T&P публикуют главу из книги «Руки мыл? Родительский опыт великих психологов» издательства «Альпина Паблишер», в которой писатель и психолог Дэвид Коэн изучает, как идеи известных ученых о воспитании соотносятся с их собственным опытом.
«Руки мыл? Родительский опыт великих психологов»
«Руки мыл? Родительский опыт великих психологов»
Первая книга Ронни Лэйнга «Расколотое “Я”» была блестящей попыткой понять образ мыслей пациентов-шизофреников. Затем он написал в соавторстве книгу «Безумие: Семейные корни» — подробное исследование 12 семей, которое показало, что запутанные и испорченные взаимоотношения в семье часто ведут к тому, что один из ее членов не столько становится душевнобольным, сколько ведет себя как сумасшедший.
В интервью The Sunday Times дочь Р.Д. Лэйнга Карен рассказала, что отец однажды избил ее так жестоко, что братьям пришлось вмешаться, чтобы спасти ее от серьезных увечий. Лэйнг, автор трех важных книг по психиатрии, держал своих детей в черном теле, заявляла она. «После тех побоев у меня были травмы, но также я получила эмоциональный и психологический шок, который нанес мне большой вред. Это случалось не только со мной — были и другие инциденты».
Отец страдал раздвоением личности, утверждала Карен Лэйнг: он с сочувствием и заботой относился к своим пациентам, но был жесток с семьей и применял силу. «Я присутствовала на сеансах отца, когда он работал с клиентами и испытывал свою гениальную способность сопереживать боли и мукам других людей», — рассказывала она.
Ее брат Эдриан тоже натерпелся от свирепого характера родителя. Ему пришлось вызволять отца из полицейского участка. Насколько я могу судить, других подобных случаев в истории психологии не было.
Эдриан стал судебным адвокатом, а Карен — психотерапевтом. Обоих поражает различие между Лэйнгом-теоретиком и Лэйнгом-отцом. «Между психиатром Р.Д. Лэйнгом и отцом Ронни Лэйнгом лежит пропасть противоречий. Он что-то искал в самом себе, и это мучило его. Мне очень горько, что он находил общий язык с посторонними людьми, но не мог наладить отношения в собственной семье и не видел, что происходит с его близкими», — говорила Карен Лэйнг. После смерти сводного брата в 2008 г., последовавшей, по всей видимости, из-за неумеренного употребления наркотиков и алкоголя, Эдриан назвал свое детство «дерьмом на лопате».
Сам Лэйнг писал: «Когда у вас появляется искушение обвинить родителей в том, что ребенок страдает психологическими проблемами, никогда нельзя забывать, что мать и отец тоже имели родителей с их заблуждениями и причудами». Я мог бы сказать: отклонениями, сдвигами, бредом, припадками — и предложить еще бесчисленное количество синонимов, которыми обозначают психическое нездоровье, — ведь Лэйнг когда-то мечтал стать поэтом, так почему бы не разнообразить сухую медицинскую терминологию. Противоречивые устремления Лэйнга были следствием его непростого детства. В одной из коротких пьес из его сборника «Ты меня любишь?» (Do You Love Me?) мать пытается убить отца, пока не вмешивается сын. Для драмы это слишком примитивно, но по эмоциональному накалу хорошо соответствует некоторым особенностям детства Лэйнга и его поведения как отца.
Мать Лэйнга, жившая в Глазго, была столь невротичной, что перещеголяла бы всех лечившихся у Фрейда венских домохозяек. Она не говорила никому о том, что беременна «Ронни», до самого дня его рождения. Похоже, что, кроме всего прочего, она страдала депрессией.
Лэйнг считал ребенка жертвой всего на свете: папы, мамы, не говоря уже о буржуазном обществе и капитализме. В «Феноменологии переживания» (1967) он писал: «С момента рождения, когда ребенок из каменного века сталкивается с матерью XX века, он попадает во власть насилия, называемого любовью, так же как когда-то его отец и мать, и их родители, и родители их родителей. Эта власть в основном направлена на то, чтобы уничтожить все его возможности».
В период между 1951 по 1971 г. потенциальные возможности Лэйнга не были уничтожены, поскольку он написал, один и в соавторстве, три книги, одну вместе с Дэвидом Купером, наверно, еще более яростным критиком психиатрии, чем сам Лэйнг. О том, какое влияние Лэйнг оказал на культуру в целом, говорит тот факт, что о нем и его идеях написано 11 книг.
Однако многие традиционные психиатры крайне резко отзывались о Лэйнге, и The British Journal of Psychiatry опубликовал рецензию на «Расколотое “Я”» лишь в 1984 г. — пренебрежение не только демонстративное, но и глупое. Но после 1971-го Лэйнга стало затягивать в омут выпивки, наркозависимости и мистицизма.
Для своих детей он был олицетворенным противоречием. Карен Лэйнг рассказывала, что, хотя отец сам не слезал с наркотиков, он пришел в ярость, когда вернулся из отпуска и узнал, что дочь тоже пристрастилась к адскому зелью, хотя должна была ухаживать за его второй женой Юттой. Лэйнг в бешенстве понесся в Глазго, чтобы разобраться с Карен, и дело кончилось побоями.
Это был тот же самый человек, который, по словам Дайан Силенто, бывшей жены Шона Коннери, запросил «кучу денег, полное уединение, лимузин и бутылку лучшего односолодового скотча» перед тем, как вместе с исполнителем роли Джеймса Бонда совершил шестичасовое «путешествие» под влиянием ЛСД. Коннери опасался за свою карьеру. Нет сомнений, что Лэйнг отработал каждый заплаченный актером пенни. Так же как у Карла Юнга, у Лэйнга было две личности или как минимум две.
Лэйнгу явно нравилась роль отца: у него было десять детей от четырех женщин, и он всю жизнь жил в семье, за исключением редких поездок в ашрамы и монастыри, где мог медитировать в поисках своей души. В New York Review of Books один из биографов Лэйнга, Дэниэл Берстон, признавал, что он мало рассказал о Лэйнге как об отце, «но не из-за отсутствия интереса или желания сказать больше. Дело в том, что после того, как я взял интервью у Энн Лэйнг (Херн), двух ее детей и Ютты Лэйнг (Вернер) и послал им копии чернового варианта статьи, они сообщили мне, что не приветствуют дальнейшие расспросы или письма от меня и отказывают мне в разрешении цитировать что-либо из того, что я почерпнул в беседах с ними. Поэтому благоразумие и такт заставили меня почти не затрагивать эту тему». […]
Эдриан Лэйнг описал весьма порочного отца, который считал невозможным искать помощи во время депрессии, беспробудно пил и распускал руки. […]
Собственное детство Лэйнг подробно описал в своей последней книге «Мудрость, безумие и безрассудство» (Wisdom, Madness and Folly), которая не получила такого успеха, как его более ранние произведения. Он был единственным ребенком у мирной на первый взгляд пресвитерианской супружеской пары, которая вела себя далеко не мирно, и если бы кто-нибудь в церкви узнал об этом, то удивленно вскинул бы брови. Отец работал в шотландской энергетической промышленности, занимал высокий пост. Он хорошо пел. Его семья считала, что он неудачно женился.
Лэйнг говорил, что был воспитан в доме со строгими порядками. «Меня наказывали за неповиновение и за все, что я делал неправильно». Ослушание как таковое было неправильным поведением, к тому же «я делал то, что не должен был, потому что это было неправильно само по себе, не важно, говорили мне об этом или нет». Он приводил длинный лист запретов: нельзя было ковырять в носу, горбиться, сидя на стуле, — и добавлял, что приучился «сморкаться как положено, чистить зубы, причесываться, завязывать шнурки, всегда завязывать галстук, подтягивать носки, не совать палец в ухо». И это было не все. Он также выучился «правильно испражняться и правильно подтирать зад». С семи лет мальчик должен был «вставать по утрам, чистить зубы, мыть руки до локтей, лицо, шею, полоскать рот, мочиться и быть во всем самым лучшим». Длинный список заканчивался приготовлениями Лэйнга в школу: чистый носовой платок, а также ручка, карандаш и готовальня.
Амелия, мать Лэйнга, была строга с сыном. Он страдал от экземы, и она не разрешала ему притрагиваться к некоторым продуктам, от которых, по ее мнению, сыпь усиливалась. Роковой соблазн. В первый день в школе он обменял один из своих сухарей на чертовски привлекательную булочку с джемом. Когда он вернулся домой, мать заподозрила, что он согрешил. Она заставила сына смотреть ей в глаза. «Пробовал ли ты сегодня что-нибудь из того, что обещал не есть?» — допытывалась Амелия. «Нет», — отвечал Ронни. «Это правда? — не отступалась Амелия. — Ты солгал, Ронни, и я все расскажу отцу, когда он вернется домой, и он задаст тебе трепку за то, что ты нарушил обещание».
Трепки бывали разной степени тяжести. В тот раз Лэйнг получил «крепкую» взбучку — на одну ступень более суровую, чем «хорошая» взбучка. Некоторые привычки Амелии были действительно странными. Она часто жгла мусор в доме, чтобы соседи не копались в нем. Также в церкви удивились бы тому, что Дэниэл Берстон, один из биографов Лэйнга, описывает как «жестокие животные сцены в гостиной», когда отец и дед Лэйнга дрались. Амелия отличалась непоследовательностью: иногда она вела себя вполне нормально, но в другое время просто отвратительно. Однажды она сломала игрушки маленького сына.
Похоже, что двойственность в ней существовала всегда. Ее сын был уже далеко не маленьким мальчиком, а она по-прежнему настойчиво входила в ванную, когда он мылся, чтобы потереть ему спину. Запирать дверь ванной комнаты Лэйнгу не позволялось. К тому времени, когда ему исполнилось 15 лет, он делал воду в ванной как можно более грязной, чтобы скрыть пробивавшиеся на лобке волосы и не показывать матери гениталии.
В книге «Я и другие» Лэйнг рассказал кое-что о своей матери, хотя и не упомянул ее имени. Он говорил, что это была «одна из ее уловок — последняя, я надеялся, на которую я попадусь». Семилетнего мальчика отец обвинил в краже ручки. Ребенок отрицал свою вину. Мать сказала отцу: сын признался ей, что действительно стащил ручку. Хорошо по крайней мере, что его объявили только вором, а не вором и лжецом. Это привело мальчика в замешательство — он стал думать: может, он в самом деле выкрал эту ручку и наврал? В конце концов мать поняла, что сын ничего не брал. Она сообщила это мальчику, но утаила от мужа, и тот так и продолжал думать, что сын — воришка.
«Иди поцелуй маму и помирись с ней», — сказала мать сыну. Но ребенок чувствовал, что его принуждают подчиниться.
Даже самое ужасное детство — а у Лэйнга оно было не таким — может сочетать хорошее и плохое. Мальчик с такими двойственными отношениями с родителями, особенно с матерью, часто после чая слушал вместе с ними радио. Любимой передачей был «Мозговой трест», в которой нередко участвовал анонимный шотландский врач, как Лэйнг выяснил впоследствии, Эдвард Гловер, психоаналитик Мелитты Шмидеберг. Еще одна неожиданная связь.
«При условии, что я хорошо выглядел, хорошо пах и не говорил лишнего, что мои мысли были добрыми, а сердце чистым, я был свободен как птица», — писал Лэйнг, но это не вся правда. Ему приходилось все время угождать родителям. Когда Лэйнг поступил в школу Хатчинсона, одну из лучших в Шотландии, он преуспевал по классическим дисциплинам и интересовался евангелическим христианством. К 15 годам Лэйнг читал Вольтера, Маркса, Ницше и Фрейда. Кроме того, он занимался регби и так хорошо играл на фортепиано, что говорили, будто он собирается стать музыкантом. Однако родители всегда были недовольны. Однажды ученикам дали задание написать сочинение о жизни дома. «Мое начиналось словами “Время тянется медленно”». Родители расстроились и не могли понять, как он мог написать такое, когда у него есть домашние задания, занятия музыкой, а также игра в регби. «Вот как ты платишь нам за все, что мы для тебя сделали», — сказали они ему, но, кажется, на этот раз не пороли. Неблагодарный сын преисполнился сознанием долга и изменил первую строчку на «В жизни много интересного». Он перечислил все увлекательные вещи, которые изучал: Гомера, греческие неправильные глаголы и Шопена. Переработанное сочинение получило 8,5 балла из 10, что доставило большую радость маме и папе. Однако Лэйнг добавлял: «Обман, притворство и уступчивость такого рода некоторые люди находят невыносимыми». Видимо, он имел в виду себя.
В 1945 г. Лэйнг поступил на медицинский факультет Университета Глазго, который окончил в 1951 г. Опыт борьбы с экземой он обратил себе во благо: экзамен по кожным заболеваниям сдал лучше всех на курсе. Служба в армии считалась обязательной, и Лэйнг стал военным психиатром. По сравнению с Фрейдом он был образцовым офицером.
Он подчинялся приказам командования медслужбы, опрашивал сотни солдат, лечил многих медикаментами, которые были в наличии, и не ставил под сомнение традиционные методы врачевания. Иногда признавал пациентов душевно-больными, чтобы их могли уволить из армии по медицинским показаниям. Но он стал испытывать глубокое сочувствие к тем, кого наблюдал как врач.
Об одном солдате Лэйнг писал: «При поступлении он не сказал ничего. Он был совершенно нем, надувал щеки, пока лицо его не посинело». Пациент изо всех сил пытался говорить, но не мог даже шептать. «И тут он закричал, стал биться головой и рвать на себе волосы». На следующих пяти сеансах он вел почти себя точно так же, и Лэйнг давал ему большую дозу седативных препаратов. Затем состояние больного ухудшилось настолько, что его приходилось кормить и водить в туалет. Больше всего поражало, что солдат хотел играть с игрушками. «Он просил йо-йо». На этом примере Лэйнг понял, что регрессию можно использовать.
Несмотря на молодость, Лэйнг был проницателен. Четверо из его пациентов жаловались, что их избивали, но их утверждения восприняли как бред сумасшедших. Однако Лэйнг выяснил, что это вовсе не бред. Над ними действительно издевались капрал и рядовой во время ночного дежурства. Насильников отдали под трибунал. Тем не менее Лэйнг не сделал вывода, что он мог быть полезным и творить добрые дела внутри системы.
После армии Лэйнг работал в Королевской психиатрической больнице в Глазго, где стал сомневаться в традиционных методах психиатрии, особенно в целесообразности постановки такого диагноза, как шизофрения. Он начал писать книгу, сделавшую его известным, — «Расколотое “Я”» (1961). Затем последовали две другие важные книги: «Безумие: Семейные корни» он написал в соавторстве с Аароном Эстерсоном, а «Разум и насилие» (Reason and Violence) — с Дэвидом Купером. Лэйнг и Эстерсон тщательно опросили 12 пациентов с шизофренией и членов их семей. Авторы пришли к выводу, что людям ставят диагноз «шизофрения» из-за того, что происходит в их семейной «цепи». «Сумасшествие» — средство справиться с непреодолимой ситуацией. В этом нет ничего безумного. Скорее это вполне понятная стратегия, единственный выход из невыносимых противоречий.
В 1965 г. Лэйнг уехал из Глазго и отправился в Лондон, где основал альтернативный психотерапевтический центр, в котором никто не использовал слов «психиатр» и «пациент». На дверях отсутствовали замки, нейролептики в лечении не употреблялись, но при этом применялся ЛСД, чтобы высвободить глубоко скрытые детские травмы. В те времена это не противоречило закону. Психотическое поведение рассматривалось не как заболевание, а как выражение страдания. […]
Книги, которые Лэйнг опубликовал в 1960-х гг., сделали ученого знаменитым. В конце того десятилетия я слушал его лекцию в Френдс-хаус — огромный зал был забит до отказа. Затем в 1968 г. издатели The Times Educational Supplement спросили меня, не могу ли я взять у него интервью. […]
Кабинет Лэйнга выглядел вполне традиционно: он сидел ко мне лицом и курил Gauloises одну за другой. Он быстро и деловито рассказал о своих идеях, как, несомненно, делал не раз во многих интервью. Час подошел к концу. Лэйнг попрощался и пригласил пациента.
Через пять лет, когда я снова беседовал с ним, Лэйнг уже переехал в дом на Белсайз-парк, который его сын Эдриан называл роскошным. Лэйнг работал в комнате в темно-зеленых тонах, уставленной книжными полками. На его столе теснились книги А.Д. Айера рядом с индийскими мистиками. Лэйнг сказал, что проводит большую часть времени здесь, потому что ему нравится работать в окружении родных. Это свидетельствовало о том, что, вопреки сложившемуся мнению, он относился к семье ничуть не враждебно. Его коллега Дэвид Купер, написавший книгу «Смерть семьи» (The Death of the Family), был противником «ячейки общества», но, как будто в насмешку, в конце жизни ему пришлось поселиться в доме своей бывшей жены Джульет Митчелл, взявшей его к себе, когда он оказался в бедственном положении. В разговоре со мной Купер согласился, что в этом была ирония судьбы.
Лэйнга, вероятно, раздражало, что его ассоциируют с Купером. Он говорил: «Некоторые, видимо, путают меня с Дэвидом Купером и его отношением к семье, в особенности неодобрением этого института, выраженным в “Смерти семьи”. Его мнение, такое мнение, не является моим мнением о семье. Я сейчас беседую с вами в окружении родных. Я с удовольствием живу рядом с ними. Я считаю, что семья — это лучшее, что еще существует как биологически естественная вещь». Он не хотел бы видеть «семью, разрушенной государственным регулированием или вмешательством, как легко может случиться, если взять лозунги левых психополитиков 1960-х гг., настроенных против психиатрии и семьи, и использовать их как оправдание смены власти. И он вообразил будущее, в котором родителей «обяжут получать лицензию на право иметь ребенка. У меня есть одна клиентка, которая посещает психиатрическое учреждение, потому что она нездорова, психически неуравновешенна. Первое, что они делают, — проводят исследования. Проводят исследования и выясняют, что она эмоционально неустойчива и среди прочего ее беспокойство вызывает возможность иметь ребенка — пригодна ли она для материнства. И вот они говорят: “О нет! Никогда! Ни при каких условиях! Никаких детей!” Если она не пройдет психологический тест способностей, она не станет одной из тех, кому дозволено иметь детей».
Мне следовало подтолкнуть его к тому, что даже сейчас кажется слегка параноидальной идеей. В 1970-х было гораздо меньше трагедий, связанных с тем, что социальные работники не сумели позаботиться о детях из групп риска.
«Я думаю, семья — потенциально прекрасный институт, в идеале это место, где взрослые могут играть с детьми и проводить с ними время, а ребенок находится рядом с людьми, чуть более гуманными, чем многие из тех, с кем он столкнется позже. Если детям и взрослым, составляющим семью, удается мирно уживаться друг с другом, это просто прекрасно».
В 1964 г. Лэйнг встретил Ютту Вернер. К 1977 г. радикальные взгляды Лэйнга превратились в мистическую чепуху, в то, что мой покойный сын Рубен с насмешкой называл жуткой поэзией. Через 16 лет после успеха «Расколотого Я» Лэйнг выпустил непритязательную книгу, содержавшую запись разговоров с двумя его детьми от Ютты Вернер и представлявшую собой ответный выпад против тех, кто считал, будто с его точки зрения семья калечит. «Другой стороне истории обычно уделяют ничтожно мало внимания. Язык приятной беседы разумных существ развился до удивительной степени замысловатости и сложности», — писал Лэйнг. Семья не должна быть удушливой. «Это свободное и открытое пространство между нами, где мы вместе можем играть с реальностью, где мы задаем вопросы и получаем ответы, выясняем, что важно, а что нет, ради простого удовольствия». Лэйнг не записывал разговоры на пленку, поскольку это мешало бы беседе. Вместо этого он сразу же делал записи в блокноте. Он знал, что его будут обвинять в приукрашивании диалогов, но они звучат более чем убедительно и часто рисуют симпатичную картину семейной жизни, возможно, даже слишком симпатичную.
Один из первых разговоров с трехлетним Адамом состоялся, когда семья поехала в Индию и Шри-Ланку.
Адам. Я хочу поехать в Канди и убить людей большим железным ружьем с твердым таким курком, и разрезать их на кусочки, и съесть на завтрак.
Отец. Зачем?
Адам. Потому что я хочу стрелять во много людей и убить их, чтобы они умерли. Как я сделал в прошлый раз.
Отец. Что значит «в прошлый раз»?
Адам. В прошлый раз, когда я был здесь.
Отец. Здесь?
Адам. В прошлый раз, когда я жил.
Отец. Откуда знаешь?
Адам. Ну пап, давай. Ругайся. Хочу, чтобы ты ругался.
Отец. Сам давай. Мне не хочется ругаться. Зачем ты хочешь услышать, как я ругаюсь?
Адам. Хочу, чтобы ты заругался.
Отец. А я не хочу ругаться.
Адам настаивал, что хочет услышать, как отец ругается. А Лэйнг сопротивлялся. Во время путешествия в Шри-Ланку и Индию он иногда оставлял семью, чтобы заниматься с гуру Ганготри Баба, якобы обладавшим оккультной силой.
В июле 1973 г., вернувшись из Азии, шестилетний Адам снова приставал к отцу. Теперь он хотел знать, как люди справляются с различными унижениями.
Адам. Давай, папа, твоя очередь.
Отец. А что если кто-то затолкает спагетти тебе в нос?
Адам. А что, если кто-то смешает песок и воду и сделает такой цемент и зальет его тебе в глотку? (Похоже, Адам был развит не по годам по части технологических тонкостей.)
Отец. А что, если кто-то засунет тебя в большую трубу — такую большую, как эта комната, — из патоки?
Адам. А что, если кто-нибудь отрежет тебе нос?
Лэйнг прав в том, что это веселые забавы и часто насилие — всего лишь игра. В коРазговаривая со мной задолго до публикации этих диалогов, Лэйнг объяснил: «Мои нападки на семью объясняются тем, что, на мой взгляд, многие дети страдают от отвратительного насилия, нарушения своих прав и унижения со стороны родителей, которые не знают, что делают, и настолько самонадеянны в своем невежестве, что вряд ли поймут, о чем речь». Он никогда не упоминал о практикуемом им самим насилии. Наоборот, он утверждал, что в семье человек может быть в высшей степени самим собой. Когда я заикнулся о том, что это расходится с тем, что он писал, он обвинил в этом неправильную интерпретацию книги «Безумие: Семейные корни».
Примерно через десять лет после развода родителей Эдриан целый год прожил с отцом и его второй семьей и не мог привыкнуть к царящей в доме неразберихе. «Я никак не понимал, что является лечебной процедурой, а что нет. То и дело кто-нибудь появлялся и занимался дыхательной гимнастикой или йогой. Терапией можно было назвать все что угодно».
Лэйнг, видимо, хотел вернуть сына в отчий дом. Эдриан только что окончил университет, когда отец снова привел его в свой медицинский центр. «Мы были в старой церкви напротив роскошного лондонского дома моего отца в Белсайз-Парк. Это было задумано как тренинг для его помощников, которые все были одеты в спортивные костюмы пастельных цветов и издавали единый стон», — вспоминает он.
«Они окружили меня, прижимаясь к моей спине, бедрам, плечам, нависли над головой и давили на меня руками, чтобы сымитировать открытие утробы. Я должен был толкаться, чтобы протиснуться через толпу, в то время как они пытались меня остановить. Идея была в том, чтобы я повторно пережил выход из чрева и заново родился». Эдриан не испугался. «В результате этого действа я почувствовал себя лучше, стал более бдительным и проницательным. Это была простейшая форма катарсиса, словно ты выплакался». Ученые, конечно, формулируют иначе. «Мой отец называл это физической реализацией экзистенциального тупика», — пояснял Эдриан.
В середине 1970-х и в 1980-х гг. работы Лэйнга стали непонятны для широкой публики, и он раздражался, что его книги плохо продаются. Однажды он убедил Карла Роджерса вложить несколько тысяч фунтов в организацию диспута между ними в Дорчестере. Роджерсу затея понравилась: он уже устраивал очень успешный диспут со Скиннером. Но Лэйнг просто стащил деньги: он вынужден был прибегнуть к мошенничеству, поскольку больше не получал большого дохода от публикации своих работ. Например, книга, посвященная рождению, в которой он описывал собственные попытки вновь пережить появление на свет, не пользовалась спросом. Психиатр становился эмоционально неуравновешенным, частично из-за потери статуса героя-радикала. Также его посещали, по выражению Эдриана, «воинственные фантазии», и он собирался написать книгу под названием «Путь воина», которую так и не закончил.
Целый год Лэйнг пытался наладить взаимоотношения с сыном, но они разошлись в разные стороны. Эдриана избрали в коллегию адвокатов. Он не ожидал, что отец станет его клиентом, но тот «несся по жизни без тормозов». 27 сентября 1984 г. в 11:30 Эдриана вызвали в полицейский участок Хампстеда. Его отец в сильном подпитии бросил бутылку вина в окно центра Раджниш на Инглэндс-лейн и уселся рядом, бормоча ругательства в адрес «оранжевых недоумков» (последователи движения Раджниш носили оранжевое). Когда нарушителя забрали в участок, ему велели вывернуть карманы и обнаружили коричневое вещество, предположительно коноплю. Ученого обвинили в хранении наркотиков. Эдриан уговорил юриста центра Раджниш отказаться от обвинений при условии, что будет оплачено разбитое стекло. Он нанес «оранжевым» дружеский визит, чтобы справиться с тем, что они называли его «духовным расстройством». Эдриан больше волновался о расстройствах в то самое время, когда его отец вел себя в полном соответствии со стереотипом пьяного шотландца. Эдриан, бесспорно, был успешным адвокатом и убедил власти позволить ему забрать отца домой, заверив их, что привезет его в полицию, как только они проведут анализ коричневого вещества.
Чтобы заставить Лэйнга вернуться в хампстедский полицейский участок, Эдриану пришлось мириться с дурным настроением отца, проследить, чтобы он надел костюм, и выдержать «обычный теперь спор о том, платить ли за такси наличными или по безналичному расчету». Прибыв в участок, Лэйнг принялся браниться, и дежурного полицейского, ранимого человека, глубоко оскорбил тот факт, что Лэйнг пьян. Эдриану пришлось снова убеждать копов отпустить отца домой. А уж если на следующий день тот явится в нетрезвом виде, пусть его «законопатят в камеру». Эдриан был в бешенстве, но отец удивил его: «В кои-то веки он обнял меня и сказал: “Ну ладно”». Гнев сына «схлынул», и всю дорогу до паба они смеялись, «как два кавалера восемнадцатого века».
Гармония длилась недолго. Перед началом судебного разбирательства 27 ноября 1984 г. «Ронни хвалился, что избежит наказания, и намеревался заявить о своей невиновности», рассказывал Эдриан. Он знал, что полномасштабный судебный процесс будут нежелательным образом смаковать в прессе, а также понимал, что его отец не отдает себе отчета, насколько малы шансы на оправдательный приговор. Эдриан уговорил старшего адвоката встретиться с отцом. Они вдвоем несколько часов пытались доказать Лэйнгу зыбкость его защиты, и тот наконец согласился признать свою вину. В результате он получил 12 месяцев условного срока.
Затем Энтони Клэр, психиатр, автор книги «Психиатрия в разногласиях» и ведущий радиопрограммы «В кресле у психиатра», пригласил Лэйнга поучаствовать в передаче. Клэр с убийственной добротой заставил своего визави признаться в употреблении наркотиков и беспробудном пьянстве, хотя знал, что это разрушит карьеру ученого. И действительно, о Лэйнге сообщили в Генеральный медицинский совет, который отозвал его лицензию на медицинскую практику.
Лэйнг не просто пережил публичное унижение. В это время его как всегда противоречивая мать сделала символическое изображение сына — «куклу Рональд», в которую она начала втыкать иголки. По словам Эдриана, бабушка хотела вызвать у сына сердечный приступ, поскольку он оскорбил ее, использовав в одной из своих книг ненормативную лексику. Но скончался не Лэйнг, а его отец. Тогда мать Лэйнга написала сыну, что больше не хочет его видеть. Он отправил ей ответ на большом листе бумаги, где нарисовал сердце и написал: «Обещаю».
Когда умерла сама Амелия, Лэйнг, несмотря на все сложности в их отношениях, рыдал на похоронах. Эдриан с сочувствием замечает, что его искренне горевавшему отцу пришлось терпеть насмешки друзей. Один из них язвил, будто Лэйнг лил слезы, потому что его поразил гостиничный счет. […]
6 мая 1988 г. родился последний ребенок Лэйнга Чарльз. Немного позже психиатр поехал в Австрию. Видимо, появление малыша побудило его перевернуть новую страницу. Он бросил пить и начал работать с Бобом Малланом над биографией, надеясь, что она принесет столь необходимые деньги. Затем, в конце августа 1989 г., Лэйнг отправился в Сен-Тропе и остановился у Роберта Файрстоуна. Еще до их встречи Лэйнг согласился написать предисловие к книге Файрстоуна «Гуманное воспитание», что кажется комичным, учитывая его сложные отношения с собственными детьми.
Лэйнг писал: в середине XIX в. Робертсон-Смит в «Религии семитов» предполагал, что детоубийство и поедание детей было «темным тотемным столбом прямо в самом центре месопотамского источника западной общественной организации». Взаимоотношения детей и их родителей до сих пор отравлены, считал Лэйнг, — а ведь в разговоре со мной он придерживался совершенно другого мнения.
За спиной у Файрстоуна было 30 лет клинической практики, он поддерживал Робертсона-Смита и охарактеризовал, по словам Лэйнга, «большую часть так называемой родительской “любви” как родительскую ненависть и голод. Он описывает здесь способы, которыми родители убивают и поедают своих детей, — не физически, а психологически». Эта невероятно грустная книга описывала матерей и отцов как психологических каннибалов, но Лэйнг надеялся, что следующее поколение родителей лучше справится со своей задачей. Если бы они последовали его совету, это выглядело бы неправдоподобно. «Маленькие дети… должны быть защищены, — заявлял Лэйнг, делая одно из самых странных утверждений в психологии. — Улыбка и протянутые ручки нормального ребенка — это требование. Их экспрессивные качества, генетически запрограммированные на то, чтобы вызывать радостные, свободные, равнозначные взаимные реакции во взрослом человеке, воспринимаются нормальным родителем — шизоидом, нарциссом, аутистом, параноиком — как агрессия, каприз, бремя». Файрстоун выражал словами, возможно, то же самое, что выражала мать Лэйнга во многих своих неоднозначных поступках по отношению к сыну.
К 1989 г. Лэйнг почти перестал трезво мыслить. Тем не менее Файрстоун думал, что в коллеге все еще оставалась какая-то магическая сила. […]
В Сен-Тропе Лэйнг и Файрстоун играли в теннис, и Лэйнг выиграл четыре гейма из пяти, хотя явно был нездоров. Файрстоун поинтересовался его самочувствием и предложил вызвать врача. «Врач… К черту врача», — ответил Лэйнг.
Когда появилась мать Чарльза, Лэйнг был уже мертв. Некоторые газеты поместили сообщение о его смерти на первых полосах.
Подобно Лэйнгу, Эдриан, видимо, испытывал к своему отцу противоречивые чувства. «Относительно того, кем был мой отец — гением, безумцем или шарлатаном, — все еще высказывают категорические и диаметрально противоположные мнения, — говорит Эдриан. — Я вспоминаю о нем и с горечью, и с нежностью. Отец страстно стремился найти благородные истины, но не умел справляться с преклонением, которое вызывал. Он любил сидеть на сцене в окружении учеников, расположившихся у его ног, и предпочитал, чтобы те его обожали, но не спорили с ним. Папе нравилось, когда к нему относились как к гуру — слишком нравилось, чтобы это принесло ему пользу». По красноречивому выражению Эдриана, его отношения с отцом «сильно улучшились после его смерти».
https://theoryandpractice.ru/posts/
