Три болезни глобализации: неравенство, популизм, Covid-19
Биологическая сторона мирового экономического кризиса 2020 года определённо представляет собой новое явление. Однако в его политической составляющей ничего нового нет. В развитых странах популистская реакция – против глобализации, европейской интеграции, возвращения Китая в центр мировой системы, политических институтов, бизнес-элит и иммигрантов – становилась в течение последнего десятилетия всё более ощутимой, пишет Рави Абделал, профессор международного управления Гарвардской школы бизнеса по программе Герберта Джонсона, директор Дэвисовского центра российских и евразийских исследований при Гарвардском университете.
Пандемия COVID-19 преломляется через уже существующие политические модели. Она увеличивает социальный раскол и усиливает тенденции, которые уже давно порождают негативную реакцию.
Простая экономика кризиса
Глобальный экономический кризис 2020 года является результатом сочетания стихийного бедствия и антропогенной реакции на него: коронавируса и разных видов карантина. Внезапная остановка изрядной части экономической активности привела к разрушению глобальных цепочек поставок, падению спроса на товары и услуги, снижению до нуля доходов множества предприятий и, как следствие, к трудностям для кредитных организаций.
Из-за Китая глобальные цепочки попали под удар. Остановка китайской экономики остановила производство по всему миру. Теперь, вероятно, эти цепочки станут либо прочнее, либо короче.
В эпоху беспрецедентной долговой нагрузки на домохозяйства, фирмы и государства глобальная экономическая система склонна к потенциальным сбоям. Наиболее уязвимые государства в развитом мире располагаются в Южной и Центральной Европе. Государства с формирующимся рынком находятся в ещё более тяжёлом положении, поскольку кризис, как обычно, лишил их ликвидности именно в тот момент, когда они больше всего в ней нуждаются.
Несмотря на то, что центральные банки в развитых странах стремительно довели процентные ставки до нуля и возобновили как количественное, так и качественное смягчение, кризис 2020 года распространяется от реальной экономики к финансовому сектору.
Таким образом, основополагающая экономическая логика кризиса в некотором смысле почти противоположна логике глобального финансового кризиса 2007–2008 годов, когда кризис финансового сектора подорвал реальную экономику.
Это означает, что наиболее важные ответные меры экономической политики в развитых странах должны исходить от национальных, региональных и местных органов власти. Некоторые правительства, например, Германия, дали эффективный ответ, который позволяет обуздать как волну банкротств, так и массовую безработицу. Другие правительства, такие как американское, не смогли ослабить экономические бедствия, с которыми сталкиваются малые и средние фирмы и уязвимые домохозяйства. Хотя некоторые губернаторы штатов и местные органы власти добились определённых результатов, их усилия не превратились в национальный подход.
Мир переживает катастрофу, но она не выглядит ни биологически, ни экономически замысловатой. Это новый вирус, который понятно, как изучать, и от которого в итоге будет создана вакцина. В последствиях карантина, который останавливает экономику и разрушает торговлю и финансы, также нет ничего загадочного.
Сложная политика обратной реакции
Возрождение антисистемного популизма как в левой, так и в правой части политического спектра на Западе происходит уже давно.
В какой-то мере это связано с беспокойством по поводу упадка Запада и возвращения Китая в центр международной системы. Роль Америки и Европы в мировом производственном процессе достигла пика примерно тридцать лет назад. С тех пор доля развивающихся рынков в мировом производстве росла, что помогло избавиться от бедности примерно 800 или 900 миллионам человек в развивающемся мире.
Однако в развитом мире эти последствия глобализации вызывали скорее испуг, чем радость. Ностальгия по былому западному господству стала мощной темой в популистских движениях, которые породили Brexit и вывели на поверхность, в частности, таких политиков, как Борис Джонсон, Дональд Трамп, Марин Ле Пен и Маттео Сальвини.
Недоверие между политическими элитами США и Китая усиливалось ещё до пандемии. Назревшая торговая война, напряжённость вокруг Южно-Китайского моря и взаимные обвинения стали распространёнными темами. Пандемия обострила эту напряжённость, так как многие на Западе обвиняют Китай в распространении COVID-19, выдвигая различные теории, в том числе явно конспирологические.
Поскольку глобализация была вызвана снижением значимости границ суверенных государств для рынков товаров, услуг и капитала, пандемия стала политической метафорой безграничности нынешней эпохи. Правительства Соединённых Штатов и Европы усилили контроль над своими границами ещё до кризиса. Сегодня пандемия почти полностью закрыла границы, и трудно представить, что мы скоро вернём себе открытость.
Перед пандемией европейский проект столкнулся с кризисом легитимности. Для некоторых Европа была символом и движущей силой «неолиберализма» и рыночной интеграции. Brexit был референдумом о глобализации в той же мере, как и о членстве в Европейском союзе. С тех пор как кризис еврозоны выявил её неоднородность и уязвимость, на континенте нарастал раскол между обременённой долгами, финансово хрупкой Южной Европой и высокомерной, финансово стабильной Северной Европой. Неспособность Европы достичь солидарности перед лицом пандемии привела к кризису легитимности европейского проекта. В Италии и Испании этот кризис дошёл почти до такой степени, при которой ситуацию уже невозможно будет исправить.
Популистская реакция также возникла из-за возмущения тем, как национальные экономики функционировали в эпоху глобализации. Логика глобализации подразумевает, что заработная плата работников с аналогичными навыками и подготовкой стремится к балансу. Для рабочей силы в развивающихся странах это означало тенденцию к росту зарплаты, но в Соединённых Штатах и Европе уровни зарплат снижались. В некоторых развитых странах эти тенденции были уравновешены государственно-частными партнёрствами для создания экономической стабильности для среднего класса. Однако в большинстве развитых стран очевидно резкое увеличение неравенства в доходах. Неравенство как материальный факт само по себе не вызвало негативной реакции. Но усиливающееся чувство несправедливости и утраты достоинства – как социальных фактов – породило чувство обиды на политические и экономические элиты.
Пандемия коронавируса с ужасающей наглядностью продемонстрировала эти социальные последствия растущего неравенства. Уже давно стало ясно, что более высокие доходы коррелируют с лучшими показателями здоровья и продолжительностью жизни. В Соединённых Штатах расовый фактор всегда коррелировал с показателями здоровья. Резкая остановка экономики, вызванная политикой карантина, довела эти различия до гротескного уровня.
Как мы теперь понимаем, социальное дистанцирование – это роскошь. По некоторым оценкам, почти две трети работ, обеспечивающих заработную плату в верхнем квинтиле распределения доходов, могут осуществляться удалённо, в то время как лишь менее десяти процентов работ из нижнего квинтиля могут выполняться дома за компьютером. Для таких обществ, как Соединённые Штаты, где политический подход правительства к карантину привёл миллионы работников к безработице или неполной занятости, это означает ряд последствий. Те, кто зарабатывает относительно немного, но могут делать это, только выходя из дома, буквально рискуют жизнью, продолжая работать по необходимости. Между тем работники с высоким доходом могут изолироваться, продолжая работать, и при этом иметь практически всё, что им нужно, благодаря работающим бедным. Те, кто попадает в изолированную безработицу без дохода и при ограниченной поддержке, сталкиваются с другими потенциальными кризисами, не связанными с воздействием нового коронавируса: злоупотреблением психоактивными веществами, насилием в семье, расстройствами психического здоровья и прочими вполне традиционными способами заболеть или умереть. Таким образом, возникающая негативная реакция на карантинную политику лишь продолжает многолетнее разочарование в экономике и управляющих ей политических и деловых элитах.
Политика карантина защищает общественное здравоохранение, но также имеет экономические последствия и последствия для здоровья, которые неравномерно распределены по нашим обществам.
Наконец, наша эра массовой миграции, институционального распада и больших потоков беженцев уже привела к росту культурного консерватизма, национализма, расизма и ксенофобии в некоторых частях Соединённых Штатов и Европы. Рост популизма правых в Соединённых Штатах, Франции, Италии, Испании, Австрии, Нидерландах, Швеции и Соединённом Королевстве – всего лишь несколько примеров – был отчасти ответом на опасения по поводу того, что национальные идентичности будут подорваны или трансформированы иммигрантами. Особенно иммигрантами, у которых более тёмные оттенки кожи, незнакомые имена и другая религия. Пандемия не только усилила эти страхи перед «другими», но и подтолкнула политиков к давно желанным для многих решениям, которые были бы трудновыполнимы без пандемии. Решение президента Трампа приостановить иммиграцию в Соединённые Штаты на шестьдесят дней было бы труднее осуществить до пандемии, но оно лишь продолжает общую политику его администрации.
https://ru.valdaiclub.com/a/highlights/tri-bolezni-globalizatsii-neravenstvo-populizm-cov/
Таким образом, нынешний кризис не является прямым результатом пандемии. В действительности весь хаос возник из-за того, что пандемия и карантин усилили конфликты и проблемы, которые давно угрожали стабильности развивавшейся в последние несколько десятилетий глобализации.
