В стране был мощный всплеск субкультурности. Конечно, субкультуры были и до этого, но про них мало говорили, их притесняли, молодежь туда шла не так активно. В конце 80-х это стало новой социальной реальностью. Расцвели многие субкультуры прошлого. В частности, тогда у нас была третья волна движения хиппи. Кроме этого, например, был всплеск интереса к религиозности (все ходили на крестные ходы, в церкви) и волна осмысления нетрадиционной религиозности, когда в большом количестве появлялись секты. Это нормальные процессы для общества, которое открыло для себя, что социальная жизнь может быть разной. Потом этот ажиотаж спал.
Чаще всего мы брали какие-то западные формы, в которые вкладывали новые смыслы. Я называю это переводом субкультурности на русский язык. Например, довольно быстро на российской почве была осознана рэп-музыка. Эта демократичная музыка, которая в Америке изначально появилась в черных кварталах, у нас стала восприниматься как музыка небогатых слоев населения. Тексты про пацанскую жизнь брутальных парней были переосмыслены для русской тематики. У нас аналог черных кварталов — это спальные районы, рабочие и окраинные кварталы, провинциальные города.
Многообразные направления, не похожие друг на друга, возникают под брендом «панк». Если бы в одном помещении собрались панки начала 80-х, 90-х и современные, они были бы удивлены, потому что это люди, стоящие на совершенно разных позициях — и идеологических, и эстетических. К концу 90-х годов панков можно было встретить в диаметрально противоположных политических движениях — например, в ультраправых и крайне левых. И там, и там люди находили в панк-культуре какое-то идеологическое обоснование.
Именно в 90-е годы появился молодежный политический активизм. Мы все в конце 80-х — начале 90-х пережили волны мощного политического протеста, но он не был молодежным. К сожалению, социологических исследований нет, но, судя по фотографиям, в конце 80-х на улицы выходили в основном люди повзрослее, лет 30. А в 90-е возникли движения чисто молодежные. В первую очередь левые, а с середины 90-х уже нацболы, которые совмещали ультралевую и ультраправую позиции. Конечно, туда при желании могли приходить и пенсионеры, но есть такая закономерность, что политическим радикализмом занимается в основном молодежь. Потом из радикалов уходят, и если интерес к политической активности при этом сохраняется, то переходят в более умеренные организации. Радикальных политических движений было не так уж много, но они были на виду. В те времена знали, кто такие нацболы, про них писали СМИ — тогда еще было можно.
«На Вадковском»
В 1992 году вышел закон «Об образовании», где первый раз прозвучало словосочетание «дополнительное образование»: нас признали равноценной частью непрерывного образования. Вместо Домов пионеров появились центры детского творчества. У нас появились свои образовательные программы, и руководители кружков стали педагогами дополнительного образования. Идеология ушла, хотя люди остались. Но статус повысился. И, соответственно, повысились требования. Сейчас сертификат, который мы выдаем (хотя государство его так и не признало, у нас нет государственного образца), может играть роль при поступлении.
Но, во всяком случае, мы были свободнее. У нас появились права решать самим свои проблемы. Мы сдавали часть помещений в аренду, за счет этого существовали. Моя бывшая директор иногда договаривалась с нашими арендаторами, ехала к ним и привозила оттуда деньги в авоське, чтобы людям заплатить хоть что-то, потому что зарплаты не было.
В 90-е и нам разрешили платные услуги, это была возможность продержаться. Тогда это было абсолютно непривычно, потому что всегда все было бесплатно. Мы ввели платные занятия для тех, кто мог платить. Таких было очень мало. Это же были очень тяжелые годы. Помню, мы проводили праздник Масленицы и один папа из первых предпринимателей привез для детей несколько ящиков апельсинов, которые мы раздавали. И вот мы шли по переходу, навстречу нам шла старушка, которая, проходя мимо нас, сказала: «Сколько же вы наворовали себе в карман, что детям апельсины бесплатно раздаете!»
Так что мы брали деньги, только когда это правда было необходимо. Допустим, на бальные танцы нужны костюмы. И все равно ребенок имел право два раза в неделю заниматься бесплатно, а третий день был платный. Что-то платное мы открывали для взрослых. Мы много тогда экспериментировали: например, для «новых русских» и для детей элиты вводили занятия иностранным языком, большой теннис. То есть мы искали пути. И, наверное, выжили в какой-то момент за счет этого. Но главное, что при этом к нам мог зайти каждый.
Была еще история: мы решили открыть клуб взаимоотношений «М плюс Ж». И весь этот парк, порядка 70–80 человек, сюда привалил. Оказалось, что у них есть потребность говорить, обсуждать. Руководителем был аспирант соседнего института, который в это время писал диссертацию. Они к нему настолько привязались, что не хотели отпускать. Но он в итоге сбежал, около года клуб просуществовал.
В 1994 году мы открыли компьютерный класс — кто-то принес к нам первые «Ямахи». В него стояла очередь, записывались по 300 человек. Дети здесь учились с нуля, это была пятилетняя школа, выпускные экзамены — все как положено. До середины 90-х еще ведь не было ни мобильников, ни компьютеров ни у кого. Первый мобильный у моего директора появился, по-моему, в 2000 году.
В 2015 году мы сбежали из системы образования — наш центр удалось перевести в систему департамента соцзащиты. Потому что руководитель департамента образования счел, что все такие центры должны находиться при школах. В итоге из 156 учреждений дополнительного образования за последние годы в Москве осталось 25. Какие-то закрывали, какие-то присоединяли, многие попали в школы, которым оказались не нужны: у них отобрали помещения и уволили 80–90% педагогов.
Бюджет нам теперь выделяют только на социально незащищенных. Дополнительное образование мы сохранили, но стали еще и организаторами городских праздников, фестивалей, методических площадок — практически городским ресурсным центром. При этом у нас как было около 5 тысяч детей, так и осталось. Прощаться с ними не хотелось, поэтому мы ввели разные условия: оставляем бесплатными занятия для тех, кто ходит к нам больше двух лет, для одаренных, для выпускников. Плюс если в группу набирается нужное количество льготников, то остальных берем бесплатно. То есть 90% занятий у нас остаются бесплатными.
Сейчас больше практикуется развитие технического творчества, и это правильно — наверное, стране это нужно. Но есть еще и те дети, которым хотелось бы просто танцевать, играть в теннис или футбол, не будучи в спортивном сообществе, и заниматься при этом наукой, техникой. Дополнительное образование — это совсем не школа. Здесь между ребенком и взрослым скорее отношения соратников, объединенных интересом к предмету. Дополнительное образование может дать больше, чем изучение обычных школьных предметов. Сейчас можно прийти сюда в 4 года, до 18 здесь практически жить и получить профессию.
С другой стороны, это был крах социальности на фоне беднеющих родителей. В исследованиях отмечается кризис маскулинности, потому что безработица прежде всего ударяет по мужчинам, а это алкоголизация, рост бандитизма, «новые русские» и так далее. То есть это все такой клубок новых типов расслоения, неравенства. Кто-то получает преимущества, а кто-то, естественно, оказывается в еще более сложной жизненной ситуации. С этим связан и рост криминогенности. За ним стоит вопрос власти среди молодежи. Потому что если в советское время уже были заданы координаты (что правильно, что неправильно; кто имеет власть, кто нет; кто и за что должен каяться), то здесь вопрос о правильном и неправильном решается фактически на улицах, в явочном порядке и через борьбу идентичностей.
Отношение к молодежи начинает меняться с конца 90-х: игра «Голосуй, или проиграешь» показала, что молодежь во многом влияет на исход политических решений. Дальше начинается новая эра, ее называют по-разному: эра Путина или новая эра молодежного строительства. С начала 2000-х появляются масштабные проекты — «Молодая гвардия», «Идущие вместе», «Наши» — с большим бюджетным финансированием, серьезными политическими программами по молодежной политике, патриотическому воспитанию и так далее. Конечно, происходит в определенной степени возврат к советскому опыту, хотя все-таки неполный. Ключевая идея тех же «Наших» — потом самого известного массового движения — в формировании особого типа лояльности и готовности молодежи к быстрой массовой мобилизации. Первоначально его смысл был, конечно, в противодействии фашистским, националистическим настроениям, затем в идее возврата былого могущества России, формировании нового кадрового резерва политической элиты и предотвращении «оранжевых революций» и оппозиций. В «Наших» нужно разделять «мясо», как они сами называли, то есть «бойцов», и комиссарское движение. Комиссары — это Селигер, это периодические мероприятия с тренингами, с образовательными траекториями, которые им открывались. Очень многих привлекали именно тем, что им дадут экономическое образование: тогда это было очень престижно. Некоторые из них, несмотря на то что движение формально прекратило существование, стали медийными фигурами, работают на телевидении, в пиаре, в рекламе или создают более мелкие инициативы вроде «Хрюши против», «СтопХама» и так далее.
Сейчас, мне кажется, мы переживаем период очередного всплеска интереса к молодежи — после того, как весной этого года школьники и студенты вышли на демонстрации. Сейчас молодежная политика сводится скорее к более тонкой работе с отдельными группами: проекты, связанные с инновациями, с предпринимательством, с творческой молодежью, с блогерами — все это, как обнаружилось, более эффективно. Массовые мобилизации уже не работают.
